Сказка о потерянном времени
12 марта, 2014 Театр
Говорить о времени – терять его. Оно все равно пройдет. И по нам как по часам. Но в этом столько же печали, сколько надежды. Надежды, что все выпавшее нам на долю, пройдет. А что и на кого наступит после – вопрос времени. Время – вечный двигатель, «обтикивает» со всех сторон. Час за часом и час от часу не легче. Время не ждет, уходит. Оно в песок, мы в землю. Иногда время терпит. Нас, от него натерпевшихся. «Наше время» в прошедшем времени – светит и манит, «наше время» в беседах о настоящем омрачает, отталкивает. В выражении «герой нашего времени» иной раз наше время иронизирует над героем. От него, нашего, и отставать нельзя, и опережать его опасно, а идти с ним в ногу иногда бесчестно. Вот и пребываем по привычке в безвременье. Часы переводим — часа ждем. Доброго ли, мертвого ли. Своего.
Современного на московских сценах – с лихвой. Своевременного – меньше. Спектакли же, не оторванные от времени (от жизни), но на которых о времени (часах) забываешь – в меньшинстве. В театре им. Вл. Маяковского режиссер Миндаугас Карбаускис поставил спектакль «Кант». Спектакль о и ко времени. Ну, и во времени, разумеется. Оно не тянется, пролетает.
В центре повествования – Иммануил Кант. Центральное событие – обеденная трапеза. В центре сцены – круг. В центре круга — стол. В центре внимания – человек. Его здесь «разъяснят» виртуозным языком драматурга Марюса Ивашкявичюса в прекрасном переводе Георгия Ефремова. Такова уж установка 91-ого театрального сезона Маяковки, — изучение человеческой природы, — прописанная не в программных документах (и даже не в программках), а у всех на виду – в фойе театра. Режиссерам театр предложил вопрос: «Каким был человек в разные эпохи, и по каким меркам судить его сегодня?», те, «вооружившись разной оптикой», дали зрителям ответы в виде спектаклей. Миндаугас Карбаускис, худрук театра, воспользовался высокоточной оптикой – теле- и микроскопом. Как бы иначе удалось ему явить кантовские и «звездное небо над головой», и «нравственный закон» внутри нас. Оптический прицел не пригодился: режиссер не стремится сразить публику наповал, и может быть поэтому всегда точно попадает в зрителя. Впрочем, спектакль без оружия не обошелся.
Время действия пьесы ноябрь 1784 года. Разница во времени с настоящим – три часа с одним антрактом. Собственно, помимо общих тем, и место действия спектакля нам не чуждо – Кенигсберг, он же Калининград. Да и Кант, в общем-то, наш соотечественник (был в его биографии период российского подданства и членства в петербургской академии наук). За круглым столом в гостях у Канта соберется только избранная публика: богослов, судья, начальник полиции и врач. К столу допустят слугу, да зрителей, вокруг да около расположившихся в гостях у родоначальника немецкой классической философии. «Вокруг да около» — в прямом смысле, благодаря уникальному пространству Сергея Бархина.
Именно так – пространство – обозначено уникальное сооружение, возведенное на сцене Маяковки. Шестигранник, оКАНТованный бархатом, под цвет алого занавеса и кресел театра, вмещает всего 140 зрителей, амфитеатром наблюдающих философскую трапезу. Шестигранник, напоминают в театре, модель мира, в его (мира) центр у всех на виду и помещен ученый и метафизик. Поднявшись из зрительного зала на сцену в удивительное по энергетике пространство, публика, преодолев не занавес, но занавеску, попадает в дом Канта. И чувствует себя как дома. Третий театральный звонок обернется звонком к обеду. Здесь в уютном пространстве все готово к приему гостей: постелена кипенно-белая скатерть, изящно сервирован стол, сложена аккуратная поленница дров. Где-то в доме наверняка теплится очаг, но зрители его не увидят. Зато сами окажутся в очаге споров и дискуссий. Этот шестигранник как фрагмент пчелиных сот: в нем будут роиться мысли, слова, чувства. К столу как к барьеру, «Казалось бы, ожесточённые споры, а ты отдыхаешь. Дóма наоборот. Ничего не творится, а устаёшь.», — верно заметит богослов, в исполнении Игоря Костолевского. И то верно, в своих четырех стенах, зрители долго будут вспоминать этот вечер в шести.
Форма спектакля – застольная беседа, искусный table-talk. Искусство подзабытое. Как говорилось в одном старом анекдоте: «Другая эпоха, другой харч». В доме Канта все стремится к гармонии: запах блюд (никакой бутафории!) дразнит обоняние, афористичные реплики – ум. Довершает сервировку лично хозяин дома, раздающий гостям ложки для супа – дорога ложка к обеду. Далее раздавать он будет мысли, некоторые из них «сувенирные» на память, и в памяти унесут с собой зрители. Не сходя с места, но вертясь вокруг оси, подобно главному и всеобщему месту действия, сотрапезники будут не глухи и немы, но говорливы до чрезвычайности. Поворотный круг сцены, как и в спектакле — «Таланты и поклонники», ныне «поклонника Канта и поэта» М.Карбаускиса, обрел здесь новый (мета) физический смысл.
Темы тут будут поглощать быстрее блюд, и смена их будет не предсказуема. От погоды до внешней политики, от поиска цели до силы воли. Мужская компания, сидя за круглым столом, найдет множество «углов» и будет расшатывать стулья, зубы и даже устои. Ход беседы нарушит (а, вернее, изменит) появление неожиданного лица. Лица, ибо личность, по словам Канта, уже оценка. Лица иноземного, таинственного, женского… Появление «фрау-леди» (Юлия Соломатина) оживит не только беседу, но и собеседников. Незнакомку впустят в дом и проведут по кругу, как тему, дабы «встроить в беседу», «обдискутировать» и исчерпать.
Шесть граней вокруг, шестеро за столом: пять степенных мужчин в париках, да слуга, который норовит занять хозяйский стул. Слуга свое отслужил в прусской армии и теперь ему и прислуживать, и прислуживаться тошно. Господин Кант и его слуга Мартин Лямпе – ключевой дуэт для пьесы и яркий проверенный актерский дуэт Михаила Филиппова и Анатолия Лобоцкого. Проверенный предыдущим спектаклем Карбаускиса «Господин Пунтила и его слуга Матти», где роли хозяина и слуги распределились аналогичным образом. Роли слуг у Анатолия Лобоцкого – это не «кушать подано», хотя актеру и приходится разливать суп по тарелкам, менять блюда, как впрочем, и темы разговоров. В обоих спектаклях роль слуги – центральная, движущая сюжет, подогревающая блюда и динамику в спектакле. Мартин Лямпе слуга, вошедший в историю. Его непростые отношения с Кантом легли в основу романа «Вспоминая Лампе» испанского писателя Хосе Луиса де Хуана, да и во всех известных биографических очерках о Канте Мартину, прослужившему 40 лет, всегда уделяют особое внимание. У Лямпе сварливый характер, в котором преобладают лень и тяга к философствованию. «Мне 55 лет», — ворчит Мартин, не желая дважды спускаться в погреб. Впрочем, реплика эта принадлежит актеру-юбиляру, а озвученные цифры кажутся кокетством на фоне пластичности и стремительности его движений и жестов. Для Мартина Кант не философ, а капризный хозяин, за которого он по выслуге лет, а вернее по старой дружбе, чувствует ответственность. Кант же хотя при гостях и держит с ним дистанцию, но всячески старается выгородить и оправдать дурные манеры и панибратство забывающегося порой слуги. Роль Канта будто бы написана специально для Филиппова: в авторской ремарке значится «философ с лицом старого ребенка». Философ, толкующий человека, здесь наивен, добродушен, но каждую минуту сосредоточен, то и дело карандаш тянется к бумаге записать очередное то, что надо будет обдумать завтра. Кажется, Кант здесь единственный кто не отдыхает, его мысль, как и все кругом, пребывает в постоянном движении. Мартин, по словам Канта, сатир, человек, чувствующий себя естественно, органично и непринужденно в любой ситуации.
Главным блюдом, поданным к обеду у Канта, станет его главный труд – «Критика чистого разума». Эта книга, принесенная незнакомкой, будет лежать в центре стола, смотреть с афиш и программки спектакля, жанр которого определен как «о критике чистого разума». По ней пройдутся гости в разговоре и Мартин тряпкой, дабы пыль смахнуть. Аннотацию к ней предлагает слуга-острослов: «Там ну, чисто, критикуется разум», а обаятельный и словоохотливый богослов Шульц устами блистательного Игоря Костолевского предостерегает: «Тут – лабиринт. Только с виду – книга». Оглядевшись по сторонам, понимаешь, что и пространство шестигранника тоже напоминает лабиринт, в котором предусмотрен только один выход. Так и спектакль играют в центре той самой «Критики…» и вне всякой другой. Даже театральной. У каждого из персонажей есть свое место за столом, и все актеры на своих местах. От вспыльчивого судьи-патриота, разжигающего спор, в зажигательном исполнении Александра Андриенко, до вызывающего оторопь и стойкую неприязнь нового, потенциального слуги Канта Кауфмана, сыгранного Ниязом Гаджиевым. Этот персонаж-кровопиец отпугивает по пьесе даже комаров, он, схоронивший трех господ, уложит и Канта. Для начала — спать.
«Шатание! Развал!», «со свободой не умеют обращаться», — кричат начальник полиции и судья. Публика обобщает и видит в споре знакомый конфликт суда и полиции, примиряющихся на том, что право не всегда совпадает со справедливостью. Но это особенности восприятия, а не сверхзадача спектакля. Он не сиюминутен и кроме театральных афиш в нем нет других «плакатов» (он ни к чему не призывает). Это не дух времени отравляет публику, просто, как известно: «Покуда Время не поглупеет как Пространство (что вряд ли), семя свободы в злом чертополохе, в любом пейзаже даст из удушливой эпохи побег…». Не время виновно, что спор, случившийся 230 лет назад, аукается в той же географии и ни теряет ни смысла, ни актуальности. Даже наивная реплика «над временем трудятся» вызывает в зале смех, ибо зрители памятуют возню на высшем уровне с переводом часов. При желании во всем можно углядеть «разбой! пожар!», даже в том, какое красное или белое вино предпочитают те или иные персонажи за столом, и как это соотносится с их политическим кредо. И вот уже режиссер «прослывет у них мечтателем! опасным!!». Но как бы то ни было «Кант» политкорректен до мелочей: на обеденном столе — ни перца, ни соли. А, если какие мысли у «животных политических» во время спектакля и мелькают, то над ними не задумываются, над ними смеются. «Кант» — комедия, здесь смех всему способствует, и мысли, и пищеварению. «Заворот мозгов» исключен. В анекдотах здесь непременно ищут мораль, оценивают степень юмора и разъясняют соль шутки, а объяснение анекдота, смешнее, чем он сам.
Обеденный зал для Канта – комната отдыха, здесь не говорят и стараются не думать о работе. «Не напрягаемся, отдыхаем», — приказывает начальник полиции Шефнер (прекрасная работа Виктора Запорожского) и публика не смеет ослушаться. Обед у Канта – интеллектуальное пиршество, но оно не только уму, но и сердцу. «Кант» играют кантабиле (певуче) в атмосфере зрительского упоения словом и тем, как оно звучит, смыслом и тем, как с ним играют, формой и ее поразительной гармонией с содержанием. Спектакль Карбаускиса о метафизике Канте можно сравнить разве что с его же спектаклям о физиках Нильсе Боре и Вейнере Гейзенберге «Копенгаген», многие годы идущим в МХТ им. А.П. Чехова. Помимо лаконичности и выверенности декораций спектакли объединяет и то, что в них обоих время оказывается опровергнутым. В «Копенгагене» разыгрывается встреча двух физиков, которой никогда не было. Встреча на том свете. Встреча в поисках главного для человечества ответа на вопрос о жизни не в философском смысле, — об атомной бомбе. Три персонажа спектакля в исполнении Олега Табакова, Бориса Плотникова и Ольги Барнет (в роли жены Бора) как три эфирных шарика, стремящихся друг за другом и образующих электрон, движутся по сцене и раз за разом проигрывают один и тот же вечер, потому что времени для них уже не существует. В «Канте» использован тот же прием «répète», оказывающийся достижимым не только на том свете, но и на этом. Кант заставляет незнакомку Фоби Грин пережить вновь уже прожитый отрезок времени, слуга Мартин в своем «предсмертном» монологе тоже доказывает, что времени не существует и при желании его можно отринуть, финал первого действия служит началом второго. И этот непостижимый, совсем не условный эффект достигается без всяких «спецэффектов», а только мастерской актерской игрой, поворотным кругом («Время вращается, господа») и светом (художник по свету — Сергей Скорнецкий). Спектакль, которому еще предстоит испытание временем, осмелился время испытать. Такое возможно только в театре, где время, действительно, не властно, где повторяются порой неповторимые спектакли, где смерть прерывают аплодисменты, где в трехчасовом спектакле умещаются годы и жизни. «Кант» опровергает время и тем, что, хотя здесь постоянно говорят о нем, зрители про время забывают совершенно. Чувство времени теряется и потому, что на сцене актеры в париках и сюртуках (костюмы – Натальи Войновой), но на восприятии их нет налета времени, нет его пыли и ветхости. Все не из, но для нашего времени, все ему впору. Пасует время и перед Светланой Немоляевой в роли настырной сестры милосердия. Актрисе, играющей в спектакле, построенном по принципу крупных планов, где, казалось бы каждая морщина на виду, нельзя не изумиться. Немоляева не просто хороша в роли как актриса, она обворожительна как женщина. Что только не делает время с людьми, но и чего только не вытворяют с ним в пьесе: жалеют, записывают, подкручивают, обгоняют, останавливают, чинят его слугу – часы. Как и в «Копенгагене» в «Канте» собеседники теряют из виду то, чего не видно глазу – себя: «Себя не видишь, оно и теряется». Как и в «Копенгагене» здесь «электричат», нагнетают электричество, понижается температура блюд, повышается градус разговора, так что иной раз здесь бьют током друг друга. Удивляться ли репликам-разрядам?!
Где физика там и лирика, а потому разговоры ab ovo (а иногда и в прямом смысле «о яйцах»), о национальном достоинстве, о цели и воле, о провалах и шатании порядка и государства и «повалах» женщин, постепенно «ни шатко, ни валко» перетекают в беседу о «странностях любви». «Совесть окончил, думал к любви приступать…» говорит философ на границе эпох Просвещения и Романтизма. Три знаменитые кантовские вопроса «Что я могу знать?», «Что должен делать?» и «На что смею надеяться?» не станут для этого предмета наводящими. «Фрау леди» Фоби Грин исчезнет также внезапно как и появилась, и ее тема незнакомки ниоткуда с вымышленным именем так и останется неисчерпанной. А с толкованием любви поступят примерно так, как в поэме Давида Самойлова «Пестель, поэт и Анна»: «Я душой Матерьялист, но протестует разум…».
Фоби Грин напустит туман и оставит по себе не только память, но и фобию. Спектакль-собеседник вдруг обретет черты по меньшей мере детектива, по крайней — мистификации. Чужеземка будет мыслится посланницей чего-то немыслимого, внеземного. В сочетании с темнотой, прорезаемой лишь дрожащими маячками свечей, подобные мысли подпустят страха перед предвечным. Взгляды устремятся на купол шестигранника, туда, где сходятся все его линии; на книгу, лежащую в центре стола прольется свет, то ли из окна, то ли откуда повыше. Этот свет рассеет не только осенний туман, но и туман в головах: быстро, четко, блицом, как перед смертью, героям предстоит дать ответ на вопросы, которые проще счесть риторическими не потому, что они не требуют ответа, а потому что никто этот ответ так и не нашел: ради чего живет человек? Если ради счастья, то где его раздобыть? В чем цель? И в этой квинтэссенции времени, когда кажется, что его личного, лимитированного уже не осталось, ответы вдруг отыщутся. В нем и отыщутся, «мнимом, а все-таки нашем». «Господи, как тревожно, что все так просто», — воскликнет богослов.
…«Когда не знаю – верю», «если в итоге абсурд значит это анекдот», — говорит Кант в спектакле. Ему веришь, и смеешься вместе с ним.
Журнал «Театральный мир». https://www.facebook.com/media/set/?set=a.635995829781290.1073742438.371496016231274&type=1