Гений места
Вместо предисловия — послесловие к разговору с Игорем Миркурбановым
Про заготовки, сценарий встречи можно забыть. Все пойдет не так. Не гладко. Но «дорожная карта» разговора быть должна, иначе возможны заносы и тупики. Во многие темы въезд закрыт. Иные дороги не проложены.
«Еду я по выбоинам, из выбоин не выеду я». За рулем он. Крепко держит руль. Если бы в машине звучала музыка, то, наверное, это был бы орган. Громы. Но уж точно не три аккорда. Вы на заднем сидении. Если кому-то и дозволено сидеть рядом, то границы все равно не будут сняты. Личное пространство под строгой охраной. Но как здорово и как непросто, сидя сзади, заставить оглянуться на себя, обратить внимание. Как в палате общин to catch the Speaker’s eye , помня, однако, что говоришь с Лордом.
Жаль, нельзя записать кардиограмму разговора. Жесты, мимику, интонацию не положить на бумагу. Нет таких эмотиконов. Нервных, четких, выразительных. Даже портрет его не запишешь, не зарисуешь. Не поймаешь. Да и не «замрет» модель. Любая фиксация устаревает в то же мгновение.
«Догнать Миркурбанова — это утопия!» Плотный график. Напряженный. И он как его график. «Не выключается» никогда. Не умеет отдыхать. «Актер хорош в режиме», — его слова. Наверное, обречен на это, ибо в его случае простой был бы преступным бездействием. Впрочем, не сочтите за парадокс, работы бежит. Слова этого, а не самой работы… Умеет «надо», «должен» превратить в «хочу». Сцена, площадка, студия, проекты, отбор… Боится «свободного» времени, но свободен в том времени, которое читатель назовет рабочим. Если и решил разделить время с вами, то распоряжается им по своему усмотрению. Вправе продлить. Не по просьбе (бесполезно), по своему желанию. Даже выйдя за хронометраж, все, уверена, успеет. Без спешки. Дисциплинирован, точен, самоорганизован, но внутри все не по полочкам. Что-то там из хаоса, из которого сотворено все сущее.
Не ощущает себя во времени. Но прекрасно его ощущает. И ценность его знает, и цену. Проскакивают емкие характеристики и черты нашего времени и места действия, но не мыслит сиюминутностью. Говорит про космос, пытаясь разобраться в земном, т.е. твердо стоит на ногах, но к полету готов. Космос как предчувствие.
Говорит, что умеет «обнулиться». Музыкой, шахматами с компьютером, молчанием… Но нулю не равен. Если только «нуль» это точка между минус и плюс бесконечностью.
«Затратный покой» — его определение роли Тригорина. Но это и о нем.
Он в непокое. В творческом процессе переживания. Стынет, воспламеняется. Нормальная температура в его случае — симптом болезни. Кто смеет сказать: «Я с ним на одной волне»?! Его штормит. Мятежный, но бури не ищет. Создает. Человек-стихия.
Если и есть мгновения покоя, то это тот покой, что бывает после шторма, когда все смятено. Передышка. Воздух схватить. И снова на глубины или в безвоздушное. В пустоту. Чтобы заполнить.
При внутреннем непокое внешне может держаться спокойно. Но глаза выдают. То, на что хватило выдержки не высказать, все там. И этот взгляд нужно выдержать.
Умеет остаться тверд, спокоен и угрюм. До поры. Не знаю, только чувствую, что может быть безжалостен, разрушителен, жесток. Может и оглянется во гневе, но от этого легче не будет. И прежде всего ему.
В самокопании — высокий профессионал. Диггер, шахтер или археолог. Не маски снимает — пласты. Прошлым не живет, но, очевидно, ничего не забывает. Может и рад бы, но…
Копает. Это и ролей касается. Все знает о своем персонаже, его авторе, обстоятельствах написания произведения… Относится к этому просто, вроде «как же иначе?». Видимо, давно не был в театре. Нет, говорит, был. Значит повезло. А может, не хочет судить других строго. Знает — словом можно убить. Сам может не заметить и задеть словом. Суждений других о себе не боится и не потому, что «А судьи кто?». Хотя вопрос этот часто справедлив.
Говорит о важности актерской уверенности, сомневаясь в собственных ролях, т.е. в том, что у других, будь то поклонники или противники, сомнений не вызывает. Даже в успехе, его собственном, приходится убеждать. Чеканит: «Ну, да, наверное». И это неприятное признание. Успех не цель и не может быть ею. Т.е. у других читаем «не должен», а здесь «не может». Почувствуйте разницу!
Лексикон особый. Многое приходится расшифровывать, переводить на привычный русский. Как там было в рекламе? Привычное не значит нормальное. Помнит первоначальные значения слов, однако, чуток к не словарным их смыслам… Вообще, все наносное старается вычищать.
Не замечает, как собственный монолог раскладывается на диалог. Сам себе контраргумент. Косая черта (слэш) в этом случае крайне выразительный символ — «И ты прав, и ты тоже прав». «Проблема выбора — всегда стресс». От того на «да/нет вопросы» не отвечает, порой, именно потому что не вывел ответ для себя. Не из двух вариантов выбирает, но свой ответ ищет, свою мысль разрешает. Необдуманное не высказывает, или здесь и сейчас начинает рассуждение из точки, которую потом же отвергнет. Вспоминает про апории как трудноразрешимые проблемы. Тут причиной «и опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг». Не софист, но философ.
Ответ — это ответственность. Как ответственный человек — не бросит слов на ветер. Разнесут. «Ради красного словца» — не про него. Но к слову внимателен. Не подбирает, пробует, ибо слышит оттенки. В речи множество многоточий, вопросительных знаков, замечаний для себя на полях. Чтобы вернуться. Не в прошлое, но в необдуманное. К мысли. Тяготеет к вопросам. По методу Сократа.
Сосредоточен. И на собеседнике. Редкая ныне черта — смотрит в глаза. Но и за дорогой (за развитием разговора) следит. Держит дистанцию. «Вы понимаете, да?» — не присказка. Это важно для него. Если здесь и сейчас им сказанное не будет понято, дальше ехать некуда. «Вы понимаете, да?» — и хочется ответить: «Очень даже понимаю, но за других не отвечу».
Говорит, что завидует тем, кто «знает ответы на все вопросы» и умеет «формулировать». Одновременно сторонится таких людей. И это как раз понятно. Ибо разве осталось хотя бы что-то однозначное в нашей жизни? Расшаталось и звездное небо над головой, пошатнулся и нравственный закон внутри нас. Что тоже, к счастью, небесспорно. Это, впрочем, примечание автора. А его герой не категоричен, хотя есть вопросы, в которых он неколебим и принципиален. Эти найденные, прожитые им (не изживающие себя) убеждения (о профессии, об отношениях, о независимости…) высказываются твердо. Проверены временем и на себе. «Тригорин выработал себе приемы, ему легко!», но нет, как раз наоборот, ибо заявленная для себя планка высока. Он ее держит. И все равно, кажется, берет выше.
Нет штампов на сцене и в мыслях. Бежит расхожих широко разрекламированных истин. Высокие тиражи оборачиваются распродажами… Кривится от банальных вопросов, без которых все равно не обойтись. Протоптанное пройдено и к повторам возвращаться не желает. Даже словоповторов избегает. Говорит незаученно, невымученно, потому что в любой момент может прервать разговор.
Держит паузу. Тут важно не вмешаться. И в тоже время важно вбросить свое краткое слово как то, от чего он в ответе оттолкнется. Или оттолкнет. Иной раз возразить ему проще, чем сразу высказать утверждение. Из возражения вытекает итоговое суждение. Понимаю. Да?
«Ну, и вопросы». Это ко мне. «Ну, и ответы». А это я ему подумала.
…Впечатление от? В процессе.
Однако представление сложилось. Представление о скорости: долгий разгон, такой, что думаешь, что лучше сразу сойти с дистанции; слепые зоны; крутые повороты.
Это не быстрая езда. Не гонки по вертикали — нет трюков, вывертов. Не гонки и потому, что не соревнуется. Не американские горки, не водные. Не та скорость и высота. Пусть черные дыры, петли, изгибы, но там все гладко, по рельсам или по течению, по выверенным рассчитанным маршрутам. На худой конец, спасатели рядом и другие утопающие… Нет, не то. На горках — всегда вниз, пусть и свободное, но падение. Здесь же нет страховки, ремней безопасности. Не угнаться, не поравняться. Стремительность, не оставляющая следов. Не вернуться по ним, не разбить путь на отрезки для изучения. Проносится, но никогда мимо. Самые яркие воплощенные им персонажи постораниваются. Не эффект «эх, прокачу!». Это просто простое «поехали», а там уж дальше можно и в космос. Или по самому, по краю. Как пойдет. Или не пойдет. Встанет и уйдет. Не закончив фразу, но разговор. Не знаю, но уверена, что может быть и такое.
Заражает скоростью. От одной темы выезжает на другую, не уходя от первой. На двадцатом вопросе возвращаемся к пятому. Не круги по воде. Круги Эйлера, скорее: все обретает незримые связи и пересечения. Просто рассекать по поверхности, как вы думали, как привыкли, как принято, не получится. Уж больно глубок. «Вопрос-ответ», блиц не удастся. С ним — вопросы из вопросов, вопросы к вопросам, вопросы к вопрошающему… Вы, там сзади сидящий, не отсидитесь. Припоминается Федор Михайлович, чьего Федора Павловича играет Игорь Витальевич: «Знайте же, что это я <…> чтобы вас испробовать <…> Это я все время вас ощупывал, можно ли с вами жить?» И становится понятным обескуражившее в начале пути замечание: «Это не интервью. Это только повод для интервью». Другими словами, вас могут высадить без объяснения причин. Вы и есть причина. Интервью могло не состояться уже во время интервью… Ответ на вышезаданный вопрос — «Лист вам похвальный выдаю: можно». Мне лист похвальный — лист опубликованный.
…Эйнштейн доказал, что если какой-то объект движется со скоростью, которая превышает скорость света, то внутри этого объекта изменяются и время, и пространство. Пространство уменьшается, а время замедляется. Понять это трудно, но на себе испытала. Резкое торможение. Галантно откроет дверь. Протянет руку. Приехали. Ему дальше. А ваша остановка здесь. Не укачало. У Жванецкого: «Сейчас глянем, что за город… Ну, хотя бы…» Вы там, где и были до (а что это было?). Но не на том же месте.
Гений места
Его биография могла бы стать основой для фильма. Остросюжетного, полного саспенса. В нем было бы множество локаций — от Томска до Тель-Авива и смен декораций от новосибирской консерватории до занавеса МХТ им. А.П. Чехова. Емкие диалоги, содержательные паузы, ироничные подтексты. Байопик этот был бы об Игоре Миркурбанове, ведущем актере Московского Художественного театра, меньше, чем за год, да что там, с первого же спектакля «Идеальный муж. Комедия» покорившем театральную Москву, ранее им покинутую. Материал для сценария продолжает поступать, ведь его герой не останавливается на достигнутом. О театре, кино, времени и месте действия был наш разговор.
— Вы работали со многими выдающимися режиссерами.
— Ну, не со многими. С Някрошюсом не работал.
— Зато работали с Юрием Любимовым, Тадаси Судзуки, Евгением Арье, Константином Богомоловым. Кого Вы считаете своим учителем в профессии? Не умаляя, разумеется, роль каждого.
— Андрей Александрович Гончаров и Марк Анатольевич Захаров, у которых я учился. Тут я не склонен недооценивать их значение в своей жизни. Заметное влияние оказали Судзуки и Хаусманн, режиссер, который в свое время изумил меня творческим легкомыслием, моцартовским подходом к самым серьезным темам, который мне не был свойственен. Я был склонен избыточно «загружаться». То, что делал Хаусманн на репетициях, как будто ткалось из воздуха, из его предельно легкомысленного, радостного творческого состояния. Судзуки же — человек предельной концентрации, дисциплины, ответственности. Знаете, работа его труппы в Того — это такое негромкое служение, иначе и не назовешь, служение чему-то высокому.
— А можно ли вообще научиться актерской профессии?
— Можно, конечно. Навыкам, технологиям,
— А разве не должно быть что-то внутри? Что-то такое, что не дается образованием…
— Мы же о профессии говорим? Профессии научить можно, и научиться как и любому другому делу.
— Гений места в МХТ им. А.П. Чехова, где Вы работаете, ощущается? Важно ли это для Вас? Или была бы сцена, талантливые режиссер и партнеры, а там уж и не так важно, где эта сцена находится?
— Важно. Гений места. Это очень правильно, и это то, что чувствуешь здесь сразу. Я это ощутил, когда приезжал на гастроли. У меня даже не пиетет, а благоговение к этому месту. Это святые стены. Для всего мира. Здесь все подтягивает, мобилизует и настраивает на лучшее в тебе. Именно за это я благодарен МХТ.
— Не прекращаются разговоры о гибели репертуарного театра и театра вообще. Помните, как в фильме «Москва слезам не верит» об этом рассуждали? Театр смертен?
— Мне трудно судить.
— А зачем люди ходят в театр?
— Коллективное бессознательное. За переживанием. За чудом. Помните, у Гоголя: разве не чудо, что толпа ни в чем не сходная между собой, может вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и смеяться одним всеобщим смехом.
— Это естественная потребность?
— Это не естественная потребность, как раз нет. В африканской деревне до сих пор люди ходят к колдуну лечить болезни или просить о дожде. Это коллективная просьба о дожде. Потребность вертикали, диалога со стихией. Ходят испытывать боль, радость, сострадать. Человек до сих пор, я уверен, идет в театр для того, чтобы либо вылечиться, либо о чем-то попросить, либо подсмотреть, как это делают другие.
— Для Вас в театре есть нечто сакральное?
— Послушайте, может быть миллион мнений на этот счет, но для меня — безусловно. Уж столько раз пытались делать нечто профанное… Мощно, как всегда, заявил да Винчи — где дух не водит рукой художника, там нет искусства. Таинственное в театре — самое интересное. Человек — единственный, кто знает о своем конце. И пока это знание в нем, он будет к этому сакральному стремиться.
— Часто стало проскальзывать, особенно в «верхах», что театр — это «сфера услуг», а спектакль — это «продукт»… Не смущает такая лексика?
— Пусть это смущает тех, кто так говорит. Театр имеет разные формы, он от этого не очень пострадает, и потом, есть и другая лексика — театр это высшая инстанция для решений жизненных вопросов — это, по-моему, Герцен.
— Говорят, что для тех, кто занимается творчеством, это является неким уходом от реальности? Так ли это и, если да, то не страшно ли, не больно ли бывает возвращаться?
— А зачем от нее уходить? За ней надо наблюдать. Если вам хочется уйти или убежать, значит вы не в центре круга, а на его окружности.
— Актерская профессия предполагает жертвенность?
— Как и любая другая, если к ней относиться ответственно. В актерской есть специфика, связанная с самодисциплиной, самоограничением, образованием, волей, умением концентрироваться. Она связана с моментами рефлексии, самоизоляции, знанием музыки, живописи, литературы. Является ли это жертвенностью? Думаю, что нет. Я всегда тревожусь, когда такие слова заявляются громко.
— Как оставаться независимым в актерской профессии?
— Это сложно. Должно повезти. Слишком многое должно совпасть. И совпадений этих должно накопиться так много, чтобы они перестали быть случайными.
— Работа в кино Вас чему-то научила?
— Научила ждать и материться длинными красивыми пассажами. Когда везут на смену, нужно помнить, что сказал один китаец: если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывает труп твоего врага. Работа в кино научила терпению и выносливости. Кино и театр стабилизируют друг друга их нельзя четко разделять. Технологии разные. Специфика. Но, как ни снимай, это все равно жизнь человеческого духа. И все техники, которые ты осваиваешь в театре или на площадке, так или иначе взаимообогащают. Кино больше, чем театр, дает уверенность. Театр может ее отнять. А уверенность — это исключительное ощущение на сцене. И ее сидя на кухне не «смедитируешь». Надо обрастать ею и наращивать ее на площадках. Как мускулы.
— Ваша фильмография и перечень ролей, сыгранных в театре, для меня не соотносятся. В театре у Вас были лучшие роли, лучшие образцы драматургии, а посмотришь на киноработы и можно сделать вывод, что там Вы не слишком привередливы. Вы все-таки избирательны?
— Избирателен… Но все, что касается кино, там я не отвечаю за конечный продукт. Часто совсем.
— Бывает такое, что «роль не идет» или материал «на сопротивление»?
— Всегда так.
— И как это перебороть?
— А зачем с этим бороться?
— А как Вы работаете над ролью?
— Не воспринимаю это как работу. В этом весь секрет.
— «Счастлив тот артист, в котором время его отразится, как небо отражается в спокойной воде». Так писал критик Влас Дорошевич. А Вам какие черты нашего времени хочется отразить? И хочется ли?
— О боже! Черты времени отражать… Мне бы спектакль сегодня вечером сыграть.
— А бывало ли у Вас желание родиться в другое время? Вы можете себя назвать человеком своего времени?
— Я не ощущаю себя во времени. Ни в каком. А заброшенность, непокой или неустроенность, на мой взгляд, присущи всем во все времена.
— Тогда спрошу иначе. Вы ощущаете то, как сиюминутность, повседневность и политика как яркий пример повседневности, как спрут вторгается в театр? От этого можно абстрагироваться?
— А зачем? Театр это еще и фрагмент жизни в рамке рампы.
— Есть вопросы, которые Вам не задают, а хотелось бы?
— Не спрашивайте, и вам не солгут.
— Если бы была возможность задать вопрос Тому, Кто знает ответы на все вопросы, Вы бы какой вопрос задали?
— Зачем?
Фото: Галина Фесенко