Всяк сверчок знай!
28 сентября, 2015 Театр
МХТ имени А.П. Чехова ведут прием. Репетиционный зал театра превратился в помещение для коллективной психотерапии. Методика лечения – игровая, ролевая, театральная. В основе – сказка нидерландского врача и сказочника Тоона Теллегена «Как выздоравливал сверчок», инсценированная известной сказочных дел мастерицей (см. «Бесстрашный барин» в РАМТе и «Золушку» в «Практике») режиссером Марфой Горвиц. Сорокаминутное экспериментальное лечение предлагают в рамках лаборатории «Современный актер в современном театре», стартовавшей в прошлом сезоне.
Параллели и пересечения на сцене и на полу зала (от полосок цветного скотча). Все бело кругом из-за полотнищ, развешанных по периметру (художник Ольга Никитина). Пусть они и не толще сигаретной бумаги, но функцию свою исполняют, прикрывая рабочую обстановку зала проб и попыток. Так слова и образы в сказках маскируют действительность, надеясь на скорое разоблачение. Намеки их прозрачны, вот и в окружающем стремятся разбавить муть. И сказки для взрослых – не исключение.
«Я сверчок?!», – вспоминается фрагмент с обескураженной Евгенией Ханаевой из «Старого Нового года» Михаила Рощина. Но не о метафоре к маленькому человеку в спектакле речь. Ни тепла, присущего диккенсовскому «Сверчку за очагом», ни рассудительности сверчка из сказки про Буратино ждать от сверчка Теллегена не стоит. Тексты писателя, перебирая багаж впечатлений прекрасного, часто сравнивают с произведениями Даниила Хармса, Льюиса Кэрролла, Сергея Козлова и всех экзистенциалистов разом, ибо абсурд, иррациональность и обреченность сквозят в его (не)детских сказках. Они успели побывать на подмостках (см. «Почти взаправду» Екатерины Половцевой в РАМТе, «Сверчок» Вероники Шаховой на Новой сцене Александринки) с подзаголовками то «несказка», то «сказка для невыросших взрослых». Эскиз спектакля Марфы Горвиц лишен сиропной лирики на манер «Куда уходит детство?» и его растиражированного аналога пободрее в стилистике «Детство, детство, ты куда? Постой!». Режиссер четко называет своего адресата или натурщика в описании жанра – «сказка для инфантильных взрослых». Не про очарование детскости и ее светоч, неугасимый годами-невзгодами речь, а про вполне конкретный диагноз-ярлык, частенько навешиваемый без разбору.
Эскиз открывается фотосессией: участники спектакля, одетые согласно дресс-коду black tie, радостно позируют фотографу. Сверкают улыбки и вспышки фотоаппарата. Улыбки, как станет ясно впоследствии, накладные, – нет среди обитателей сказки лучащихся счастьем, но есть умело маскирующиеся. У одного – маскировка спадает. Сверчок (Сергей Медведев), задумавшись, хорошо ли он стрекочет, портит кадр своими внезапно накатившими растерянностью и сомнениями. Под вспышки сверчок начинает судорожно дергаться и, в конце концов, выпадает из фотообъектива. Зато ему подчинено все зрительское внимание. Пока сверчок снимает «бабочку» (галстук), голос за кадром поясняет ему и зрителям происходящее. Музыка заедает, начинает съедать что-то и сверчка. «Мрачное чувство!», – ставит диагноз встречный муравей. Сверчок вдаваться в подробности не стал, принял новый эпитет на веру и смирился: «Значит я мрачный». «Гордись этим!», – бросил убегающий по делам муравей.
«Недуг, которого причину / Давно бы отыскать пора, / Подобный английскому сплину, / Короче: русская хандра / Им овладела понемногу…», ну, или, учитывая чеховское место действия лаборатории, в мерлехлюндии стал пребывать сверчок. И пошел по лесу (а, точнее, на поводу у своего настроения), стараясь привыкнуть к новому мрачному самоощущению. Не то, чтобы «люди, львы, орлы и куропатки», но слон, белка, жук, клещ и черепаха решили утешить соседа, кто как может – советом, тортом, собой. Активней всех за дело по исцелению принялась сова (Лариса Кокоева), с плеткой в руках, взявшаяся выбить всю грусть-печаль (а вместе с ними и дух) из ошалевшего сверчка, шоковой терапией принудить к позитиву. Залечить раны (если не ею нанесенные, то хотя бы душевные) предложила книгой и аутотренингом. Унеся от совы лапки, унес сверчок и мрачное чувство. По лесу тем временем прошел слух о смене сверчком имиджа, и многие лесные обитатели нашли его модным и притягательным. Звери и насекомые наперебой просили омрачить их, а в обиход вошло новое прощание «Всего Вам самого мрачного». Появились и завистники, вроде отчаявшегося клеща, который страдал от того, что все «какие-нибудь», а он – «никакой». Даже черепаха, что тревожно живет под панцирем, забаррикадировавшись от всего странного и грустных мыслей, и та «неприступная», вот и сверчок теперь мрачный, а он, клещ, никакой.
Сверчок, пройдя через истерику, гнев и отчаяние, сеял негатив, обращая в него новых адептов и утверждая в нем опытных угрюмцев, раздавал интервью о том, как ему удалось достичь полной мрачности (жук, не помнящий себя вне депрессии, заповедовал ему испить чащу мрачности до дна). Иллюстрацией того, как правильно падать духом были в спектакле чьи-то ноги, торчащие из-под праздничного стола. Креветка с медведкой записались к сверчку в поклонницы, а саламандра, учуяв поветрие нового стиля, затеяла открыть лавочку по продаже мрачности. На всякий товар есть свой спрос, вот и заполнились в ее голове полки мрачностью на любой вкус и кошелек: мрачностью элегантной и благородной, пронизывающей зимней и прогорклой желчной, маленькими мрачными настроеньицами на день (для малоимущих) и мрачностью столь высокого качества, что ей годами износа нет. Непоколебимое, как его определил сверчок, чувство, которое «не жужжит, не трещит, не пищит», точило его, стушевывая все окружающее, размывая яркие цвета. Эта мрачность, однако, стала отличительной чертой сверчка, и он стал дорожить ею. Мучиться, но дорожить. И были посиделки. И были танцы. И чувство внутри сверчка попритихло, поунялось. Так показалось сверчку, прислушавшемуся к себе. «Я не притихло, я собираюсь с силами», – заверил голос за кадром: голос автора и голос той самой мрачности, застрявшей у сверчка. Ею и ей же наперекор написана эта история.
В свете (а, точнее, мраке) новых событий в жизни сверчка в лесной тусовке отошел на второй план слон (Максим Стоянов) с навязчивой идеей лазить по деревьям. Вечно падающий слон. Падающий, но не отчаивающийся. Эдакий беккетовско-фрейдистский персонаж. Все впадают в мрачность, а он просто падает. Падает с упорством, порой сомневаясь, но не бросая попыток, ища лазейки и зацепки, набираясь опыта падений, не поддаваясь всеобщему упадничеству. Он просто поинтересовался: «А падать всегда обязательно?» и в ответ услышал свой вопрос в виде утверждения. Но остался неутомим, не омрачен, не то, чтобы весел, просто небезнадежен. И вот однажды, оказавшись на макушке дерева, он решается на то, что нельзя («Почему всегда хочется того, что делать нельзя?!»), на то, что неизбежно приведет к падению. И падает, но теперь уже имея в запасе вместо парашюта эту покоренную высоту.
Пришла из ниоткуда и должна бы исчезнуть в никуда, но депрессия сродни любви, раз заронившись – не вытравить. Кстати, о любви: белка, пожалуй, единственная из лесных обитателей, кто ко всем неравнодушна – бескорыстно и искренне. «В темно-синем лесу, / Где трепещут осины,/ Где с дубов-колдунов/ Облетает листва» здешним обитателям, как тем зайцам всё, в общем-то, равно. И на всех… Отличия лишь в мере учтивости и вежливого участия. Но белка не из таких. У неё есть светоч, или просто лампа, на которой она всем дает покачаться. Белка безотказная и необидчивая. Именно она рассказывает сверчку сказку про засомневавшееся в себе солнце. Сказку в сказке. Солнце может и сомневалось в своей яркости, но было уверено в главном – оно должно светить. Вот и сверчок просветлел, проголодался, приосанился, а потом и вовсе заключил, что здоров. И глядя на публику, вопросил, удивляясь лицам: «Чё мрачные такие?!»…
Успели пройти и лето, и осень. И снова были посиделки и чаепитие за длинным белым кэрролловским столом. И танцы. И в мгновении от окончательного и бесповоротного хэппи-энда кто-то из зверей вдруг поинтересовался прошедшей мрачностью и вообще прошедшим. Звери переглянулись. Но не поддались на провокацию. «Ну, неужели у вас нет никаких воспоминаний о лете?!», — не унимался не до конца поглощенный весельем участник застолья. «Давайте не думать!», — постановили звери и обнялись. И танцевали. И улыбались. «Конец» — озвучил голос за сценой. Подтвердили финал и зрительские аплодисменты. Справедливой оказалась фраза из сказки Теллегена, не озвученная, но убедительно явленная в спектакле: «Мрачное чувство нисколько не пострадало». Последнее слово осталось за ним.
«Ничего не исключено!», — неоднократно говорит в спектакле слон, мотивируя себя. Черепаха (Мария Сокова), вероятно, трактовала бы эту фразу не столь оптимистично, поглубже втягиваясь в панцирь, — «кабы чего не вышло». Это «ничего не исключено», по сути, квинтэссенция спектакля, благо его жанр – не басня и он лишен финального поучения. «Ничего не исключено» — это не финал, а непременное продолжение. Что бы ни было, будь то горькое или сладкое, оно не окончательно и что-то обязательно замаячит за горизонтом. У персонажей «Сверчка» угрюмый вид из категории «после вчерашнего», когда вчерашнего, собственно, никто и не помнит. Забывать или забываться – выбор каждого, благо у персонажей останется фото на память из пролога спектакля. Ровная поверхность стола, белая, незапятнанная ни жизнью, ни ее палитрой. Как тут не вспомнить другого персонажа, жалующегося на …память: «Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди, передо мной – длинная, длинная дорога, а цели нет…Мне и не хочется идти». Все персонажи «Сверчка» так или иначе мрачны. Как и «персонажи» напротив. «Сверчок» о пороке воли, с которым, как и с пороком сердца, можно жить. Но и лечению он поддается.
«Сверчок» Марфы Горвиц как тот анекдот про цветной телевизор, в котором черный и белый – это цвета. Эта театральная короткометражка не только спорит с осенней настроенческой тусклой монохромностью, но и задевает сферы с театром смежные – психологию и философию. Сверчок, что мы (не берусь, однако, обобщать) легко впадающие в грусть-тоску, выпадающие из жизни, и не дай Бог, из окна. Одни борются (с самими собой), другие сдаются (тому, что подменило их), живут по воле волн и ветров, колыхаясь на месте (чаще не своем). А рядом идут своею дорогой люди воли. Не воли-вольной, а просто волевые. Повзрослевшие не по паспорту, а по уму. Взросление ведь не естественный процесс, а работа. Кант писал о состоянии несовершеннолетия, в котором человек застревает по собственной вине, не желая преисполниться должной мерой мужества и решимости. Американский психолог Ролло Мэй проводил параллель между желудем, который непременно станет дубом, и ребенком, который вырастет во взрослого, только проявив волю. В противном случае ему придется довольствоваться милыми и модными определениями: «большой ребенок», «Питер Пэн» и «кидалт» и продолжать играться. Обыгрывая, в конечном итоге, себя.
«Сверчок» лечит подобное подобным — «заигравшихся» игрой. Полного излечения не гарантировано, но временно выйти за пределы уныния оказывается так же легко, как из зала театра.
Фото Екатерины Цветковой
из официального сообщества
МХТ им А.П. Чехова в Facebook
«Театрон» http://teatron-journal.ru/foje/teatron/item/3058-sverchok.html