«Дядя Ваня»: цветы запоздалые
21 мая, 2010 Театр
В канун юбилейного чеховского года в театре им. Моссовета сыграли премьеру. «Дядя Ваня» в постановке А. Кончаловского. На афише, в программке — осенние грустные розы. Увядшие лепестки, осколки вазы — здесь не только леса трещат под топором, но и рушатся судьбы. От прежнего уклада жизни – руины. Приехали дачники – профессор (А.Филиппенко) с женой (Н. Вдовина) и начались сцены. Из деревенской жизни.
Профессорша ленива, утомлена, в народном платье, с «халой» на голове, — так она мыслит себе деревенский уклад. Не знает деревни совсем, но много читала. Вот и шествует как литературный персонаж. Искренна, наивна, проста не театрально. За наивностью не скрывается отсутствие ума, но и хищности, присущей этой героине в большинстве других постановок, нет. Нет в ней и намерений разрушить надежды и упования Сони, наоборот, она стремится помочь неопытной душе. Все во благо.
Текст подчиняется этому новому прочтению совершенно. Для усталых, отчаявшихся в вере в светлое людей, она действительно колдунья. Нелегко поверить в бескорыстность, в чистоту помыслов. Вот и Астров (А. Домогаров) углядел в ней хищного хорька. Астров, — доктор, в высшей степени циничный человек, которому уже давно не встречаются новые человеческие типы. У каждого пациента свой диагноз — все людские души видятся им насквозь. Все тошно. Потому опустился, обрюзг, потерял «огонек», которого ему не хватает в жизни. Астров здесь не обаятелен, каким его часто преподносят. Да и с чего бы ему быть приятным? Он пьет, тоскует, он в чеховской мерлехлюндии. Жизнь грязна, говорит он, «затягивает эта жизнь». Затягивает в грязь. Только красота может спасти его. Но и в нее веры нет, хочется запятнать. Для Домогарова — это, пожалуй, кульминационная роль. Здесь нет приевшегося сериального флера, испытанных приемов, он нов и талантлив.
Писать, что Александр Филиппенко талантливо сыграл профессора Серебрякова, глупо. Разве могло быть иначе? Он фееричен. Но и в этом — такт и чувство меры актера, он не перетягивает на себя внимание зрителей, не отвлекает.
Открытие режиссера — Павел Деревянко. Войницкий в его исполнении непередаваем. Когда актер выходит на сцену, то замирает сердце от его невероятного сходства с покойным Олегом Борисовым. Он играет виртуозно, на грани фарса, но, не переходя в клоунаду, даже надевая клоунский нос. Недаром на прогонах спектакля на сцену была проецирована цитата А.П. Чехова: «В драме не надо бояться фарса. Смешное сочетается с печальным… Этого бояться не надо». Здесь все выверено до жеста. Актер играет драму с легкостью и усмешкой, изматывающей душу. Едкий, закомплексованный, увлекающийся, неудачливый, как Епиходов, с умом и душой. Падают клоунский нос и цилиндр — на сцене маленький человек, загубленный, лишенный надежд и живущий прошлым. Старик сорока семи лет. Разве на смешно? До слез.
А вот та, ради которой все и затевалось. Она затерялась на фоне ярких актерских работ, талантливой сценографии и режиссуры. И искать ее не хочется. Юлия Высоцкая исполняет роль Сони. Исполняет в самом прямом смысле этого слова. Ее работу можно определить репликой ее же героини — «холодный чай». Вроде и текст твердо выучен, и на мебель она не натыкается, но, видимо, нужно что-то еще.
Почему Соня? Это как раз понятно. Актриса демонстрирует, что не боится предстать на сцене некрасивой. Будь она Еленой Андреевной — это было бы банально и не ново. Под силу Ю.Высоцкой, но скучно и ей и зрителям. Желание показать разноплановость похвально, но силы переоценены. Нет в Соне любви, одни комплексы. Нет перевоплощения, нет «двойной» жизни — на людях и в себе. Все одинаково. Ключевые реплики проскальзывают, теряются. Даже истерика в конце не помогает.
Кстати, с внешним образом переборщили. Соня в грязно-сером костюме каторжанки, с непонятной шапочкой на голове и острыми ушками, — это действительно пугает. Режиссер имеет право на свою трактовку, но как увязать это видение с тем, что Соня — дворянка, получившая должное воспитание. Хозяйка имения… Пирог, вероятно испеченный перед спектаклем, смотрится красиво, так почему бы не добавить румян актрисе? Бледное, блеклое лицо, на нем бы глазам, зеркалу души, засиять, но даже направленный свет блеска не прибавляет.
Все можно понять и что, как в другой пьесе, «груба жизнь», и что огонек, как у Астрова, не горит где-то там впереди (это, видимо, должно роднить два персонажа), но как не объясняй, не оправдывай, а на сцене — угловатая, закомплексованная, огрубевшая женщина. Скучная, несмотря на резкие жесты, с повадкой холостяка. Рука в кармане, то ли вены из-за доктора резала, то ли пока пирог готовила нож дрогнул? Непонятно и притянуто. Есть талантливые моменты, но это заслуга драматурга и режиссера. Впрочем, остальные актеры так хороши и спектакль так органичен, что особого раздражения актриса не вызывает. Она не мешает спектаклю, а это уже немало.
Остальные персонажи, Телегин, няня, галка-maman для стремящегося к совершенству спектакля получились слабыми, проходными. Их присутствие на сцене оправдано только наличием этих героев в пьесе. Без них можно было бы и обойтись. Впрочем, и они не раздражают, подают себе реплики и спасибо.
Что действительно раздражает, так это неприлично долгие и ненужные смены декораций: рабочие сцены, не торопясь, прохаживаются по сцене, помреж двигает занавеску чуть левей, потом правей, что-то падает, а время идет, и впечатление от спектакля ослабевает, он распадается на отдельные картины. Форма спектакля вообще необычна. На сцене есть так называемая «скамейка запасных»: пока актеры играют мизансцену, ожидающие своей очереди коллеги ждут своего выхода. На сцене. Это, вероятно, дисциплинирует актеров, не дает расслабиться и что называется выйти из образа.
В спектакле есть бессловесный образ матери Сони. Женщина, будто сошедшая с полотен серебряного века, появляется под упоительную музыку Эдуарда Артемьева и на мгновения дарует героям покой. Будто ангел-хранитель она заставляет героев остановиться и обернуться на прежнюю лучшую жизнь, на себя в жизни теперешней.
Все здесь классически и современно. От современности — шум улицы, в который вы погружаетесь, входя в зал; экран, на которой суета и гул машин, людей, наших современников. На том же экране возникнут страшные фотографии (привет от театра.doc) — картины «постепенного и несомненного вырождения». Об этом «Дядя Ваня» сегодня. Этот новый смысл не привязан, не додуман, как это сегодня часто бывает в постановках классики , это все от автора и для нас сегодняшних.
Ушла скука фильма, снятого режиссером много лет назад. Остались текст, простота, талант. Простота таланта, без надуманных, противоестественных концепций. «Дядя Ваня» А. Кончаловского — это не тот случай, когда звучат аплодисменты непонявших спектакля людей, но стесняющихся показаться глупыми. Здесь жизнь человеческая как она есть. Понятная, но не лишенная тайны.
Не надо добавлять загадочности Чехову, дополнять смыслы, зашифровывать. Добавить свое проще, чем разгадать чужое. А. Кончаловский очистил поставленную миллион раз историю от всего наносного, притянутого, заштампованного и открылся так сказать первоисточник. Текст гения. А на экране пни, срубленные вековые деревья — «картина уезда в настоящем».
Журнал «Наш фильм» http://www.nashfilm.ru/plays/4348.html