«Укрощение строптивой»: манекены и «болваны»
16 сентября, 2010 Театр
Кем был? Один или несколько? Вильям или Уильям? Вопросы открыты и по сей день. Впрочем, этот великий господин был и остается самым популярным драматургом в мире. Его пьесы собирают полные залы. «Мы хотим Шекспира!» — кричит публика, разумея красивые костюмы с жабо, размеренную речь и захватывающую интригу. Шекспир – это на века, а значит, спектакль должен быть основательным. Спектакль Оскараса Коршуноваса «Укрощение строптивой», состоявшийся в рамках проекта «Премьеры Александринского театра в Москве» начался с возгласов негодования, а закончился цветами и аплодисментами.
Московская премьера не обошлась без «происшествий». Вообразите. Время на часах показывает 19.00, зрители неторопливо рассаживаются по своим (а порой и нет) местам, занавес готов распахнуться и вот-вот должно начаться действо. Но вот у левого прохода в зал слышится брань: опоздавшего, судя по голосу не вполне трезвого, зрителя не пускают. «И правильно!» — соглашаются две дамы, обмахиваясь веерами, — «Это театр! Это Шекспир!». Возмущение стихает. Свет постепенно гаснет, как вдруг разбуянившийся зритель, преисполнившийся решимостью, врывается в зал. За возмутителем общественного спокойствия бегут служительницы театра. Но молодому человеку с бутылкой, в джинсах, мятой майке все нипочем. Он умудряется залезть на сцену. Ему, видимо, нужно выговориться. И ошарашенный зал слушает его банальную, корявую историю несчастной любви. Находятся «смельчаки», пытающиеся согнать буяна со сцены криками: «Мы вообще-то на Шекспира пришли, — басит мужчина из публики, — давай, проваливай». «Прости, старина, это и есть Шекспир», — отвечает актер, Валентин Захаров, не растерявшийся и блистательно сыгравший свою роль. Роль пьяницы, но не из века нынешнего, а из давным-давно минувшего. См. Шекспир, «Укрощение строптивой», Интродукция.
Казалось бы, что удивительного в том, что режиссер ставит спектакль в полном соответствии с текстом драматурга. Ему даже и следовало бы руководствоваться буквой и духом великих текстов. Только отчего-то многие забывают или пренебрегают прологами, интродукциями, вводными частями и эпилогами и «вырезают» для постановки сердцевину, — собственно пьесу. Оскарас Коршуновас к тексту подошел трепетней, что и составило суть концепции его спектакля: «театр в театре».
Напомню, что интродукция к пьесе представляет собой зарисовку о том, как некий Лорд решил сыграть шутку с пьяницей-медником Слаем. Он подговаривает слуг и приезжих актеров убедить беднягу в том, что он знатный господин, страдающий помутнением рассудка: он якобы проспал 15 лет, а в часы пробуждения воображал себя нищим простолюдином. Для «господина» Слая и для зрительного зала актеры разыгрывают пьесу, сюжет которой, как все гениальное, прост. Профессиональные сценаристы говорят, что лакмусовой бумажкой успешности того или иного сценария является возможность выразить его суть не более чем в двух предложениях. Сюжет этой пьесы выражается в двух словах — укрощение строптивой.
Спектакль для Слая начинается, спектакль для зрителей начался раньше. На сцене нехитрое разнообразие быта странствующих актеров: парики, передвижные вешалки, костюмы на манекенах, бюсты а-ля музей Бурганова, зеркало для гримировки. Все необходимое для спектакля и все бесполезное (бюст Пушкина, счеты, будильник), обретающее необходимость. В медно-жестяном оформлении спектакля (помните, Слай — медник), где на сцене множество разрозненных вещей, вещей «не отсюда», нет ничего лишнего. Крышка гроба, например, очень кстати, ведь кажется, что Петруччо здесь, вопреки Шекспиру, вгонит в гроб Катарину, пребывающую в металлической черной клетке-тюрьме. Но укрощенная строптивость сменится кротостью и на крышке гроба просто спляшут. Вам угодно нежнейшего любовного диалога, так что может быть нежнее перышка? Возлюбленные Люченцио и Бьянка легким дыханием будут передавать друг другу перышко, и это будет красноречивей всяких слов.
Все сыграет свою роль, не видом, так звуком. А если что-то трудно объяснить, тогда огромная спираль (как на сеансе гипноза) отвлечет нас, и мы забудем о несоответствии. Это только игра. Игра в или по Шекспиру, кому как угодно.
В оформлении этого спектакля каждое слово драматурга нашло свое отражение. Кто-то кого-то назвал муравьедом, — получите муравьеда в полный рост, кого-то поразила стрела амура, — пожалуйте разряд тока в 220V. Кстати, в части электричества спектакль не только питается энергией, но и заряжает ею весь зал. Электро-музыка пришлась как нельзя кстати. Музыка эпохи Возрождения, возрожденная в обработке Гинтараса Содейки, — большая удача спектакля. Она задает ритм и темп, в буквальном смысле ударный. Музыка струится из динамиков, подстегивая динамику спектакля. Актеры времени даром не теряют, даже чтобы сменить костюмы. Решение простое — встать за манекен, вонзить руки в рукава и играть, примеряя на себя. Это понятно, ведь неизвестно кому кого придется представлять в следующий раз этой бродячей труппе. Перешивать накладно.
На сцене, действительно, не скучают, но за три с лишним часа неистовое многообразие первых актов спектакля успевает наскучить. Оно становится однообразным. Было время все разглядеть, все расслышать: и скрипы будильника, и звон печатной машинки. Игру удалось постичь, и неуловимость поймана. А ведь предупреждал Лорд, наказывал: «Лишь удалось бы меру соблюсти». Заигрались актеры, увлеклись. Очаровав, разочаровали. Уснул Слай, приуныли зрители. Оттого, наверное, приняли финал танца и поклоны актеров за финал спектакля, и понесли цветы на сцену. А финал был ложным.
Настоящий финал, заставивший себя ждать, с моралью и назиданием, финальным аккордом не прозвучал. Гости за свадебным столом приуныли от выстраданного (так медленно он произносился) монолога Катарины, вспоминали, быть может, какою резвою она была в первых четырех актах. К шекспировскому нравоучению зрители явно приписали еще один пункт — не стоит бросаться из крайности в крайность.
С прозы на рифму переходит текст, сюжет обнаруживает новые перипетии, а актеры, несмотря на суету и непоседливость, снижают темп. Тесно оказалось в рамках кукольного театра, они спешат (это свойственно передвижным театрам), но за пьесой не поспевают. Монологи проглатываются, реплики уминаются, и не веселит больше «чтение в зал», и устаешь от стрекота и ритмично обрывающейся речи.
Режиссерская претензия на условность, принятая с воодушевлением публикой, не додуманная до конца, не сдобренная чем-то помимо, не позволила выдержать заданный в начале темп. Стремительно начавшись, спектакль неожиданно сбавил темп, по выражению Катарины, появилась «кислятина».
Каждый может стать кем угодно, прикинуться на время, сменить платье, сочинить легенду, — этот смысл режиссер вывел на первый план. «Чужую роль играть мы не должны», угрюмо завещал ему автор мысли о том, что «весь мир — театр, и люди в нем — актеры, и каждый не одну играет роль». Режиссер парадокса не разрешил, но проблему обнаружил, и успел заставить задуматься над ней и актеров, и зрителей. А Слай тем временем успел проспаться, протер глаза и неуверенно взглянул на закрывающийся занавес. Спектакль кончился, но не на самом интересном месте.
Журнал «Наш фильм» http://www.nashfilm.ru/plays/4872.html