«Враги: История любви»: было – не прошло
23 февраля, 2011 Театр
Для еврейского народа «катастрофа» — не просто слово, не абстрактное бедствие. Катастрофа, всегда с заглавной буквы, вмещает 6 миллионов уничтоженных евреев, печи и газовые камеры, ямы, вместившие горы трупов, не залечиваемые боль и память. О переживших смерть и не вернувшихся в жизнь инсценировка романа Исаака Башевиса- Зингера «Враги. История любви» в театре «Современник».
Мужчина и три женщины – эта история могла бы стать водевилем или лирической комедией, если бы всех четверых, очень разных, не объединило прошлое, черное как задник сцены. Смерть, втянувшая в себя жизни родных, знакомых и тех, кого не узнать теперь, и себя самого, простого смертного. И даже, если тело живо, душу затянул мрак. В этом пограничном состоянии мыслящие о том, что «было», пропустившие, когда «прошло», и живут герои романа.
Евгений Арье, художественный руководитель израильского театра «Гешер», приглашен «Современником» не случайно. Режиссер не раз прикасался к творчеству Зингера, и все его постановки были тепло встречены критикой. Русская версия «Врагов…» не копирует израильский спектакль, пытаясь найти интонации и язык, способный привлечь и удержать внимание зрителя разного, зрителя страны, в которой нет ответственности за отрицание Холокоста. Может от того в спектакле «враги» больше тяготеют к любви, чем к истории…
«Когда нацисты вернутся, а они обязательно вернутся…», — объясняет (предсказывает) Герман Бродер (Сергей Юшкевич) своей … жене? бывшей прислуге? спасительнице? Все справедливо слилось в Ядвиге (настоящий прорыв Алены Бабенко). Это она, полька, прятала его, еврея, всю войну в стоге сена, терпела лишения, страх, унижения, все без хитрости, без корысти. Прятаться больше не надо, и он ей обязан, обвязан ее приторной, но искренней заботой и любовью, ее нелепыми попытками стать «хорошей еврейской женой». А он… У него есть любовница Маша (Чулпан Хаматова), выжившая в лагере благодаря своим женским чарам, и восставшая из мертвых (Герман считал ее погибшей) первая жена Тамара (Евгения Симонова). Выпущенные из одной точки эти три луча в жизни Германа не освещают ему путь. Этот свет ослепляет, а слепота, сердечная, — снова возращение во мрак.
Их три: одна проста и нелепа, другая сексуальна и вульгарна, третья — окаменевшая от потерь детей и теперь мужа, тень прошлого. Все три имеют право на него одного. Листая книгу, читатель, как и главный герой, мечется, отчаявшись в мыслях, — которой же присудить Германа Бродера, кому он больше нужен и кто нужней ему? В спектакле три женских образа неравнозначны и дело не в режиссерских акцентах, а в игре исполнительниц. Чулпан Хаматова, бесспорно гибка и притягательна, но зрители уже видели ее такой и не раз. Евгений Симонова – монотонна, в ней нет женщины, все еще влекущей героя, только упрек, укоризна, холод. И только Алена Бабенко являет жизнь женщины, может быть и неумной, но мудрой, самой чистой и светлой из всех героев этой истории. Неспроста в спектакле всплывает предание о 36 праведниках: их поступки перевешивают все людские грехи и потому мир продолжает существовать. Это не мудрецы, не философы, а самые простые, порой неграмотные и не очень уважаемые люди, но, когда приходит несчастье, только они могут спасти остальных, отвести беду. Эта польско-еврейская линия, очень важная для романа, стала, может быть невольно, ключевой и для спектакля благодаря игре актеров. «За эмоциональное искусство повествования, которое, уходя своими корнями в польско-еврейские культурные традиции, поднимает вместе с тем вечные вопросы», — именно с такой формулировкой писателю была присуждена Нобелевская премия. Эта фраза справедлива и для спектакля.
О страстях любовных и о страстях-муках вышла история. «Что это за жизнь без нацистов?» — восклицает Маша, и эта фраза как диагноз, как причина взаимных мучений. Они затвердили (дабы не обратиться в твердь) законы лагеря и продолжают существовать в их рамках. Как переучиться? Как понять, кто устанавливает правила в этом огромном гетто под названием жизнь? Как снова поверить и уверовать? Герман, отрицая Бога, неизменно ведет с Ним диалог: обвиняющий, кающийся и молящий.
В спектакле есть и то, что может вызвать смех. Не юмор, скорее горькая ирония. Ведь не получается сдержать слез под веселую еврейскую песню, которую шепотом напевает в трубку Герман одной из…, но не менее любимой. Да и «веселые» истории из жизни гетто в исполнении колоритного Яши Котика (Андрей Аверьянов) – это юмор цвета фрака покойника.
Внешняя скупость, холодность декораций: господство черного и серого – мрака и пепла – не попытка охладить историю, от которой и без того леденеет кровь, и не желание настроить зрителей на траурный лад. Здесь все выверено и отточено до ужасающего совершенства: и когда внезапно появляется свет, то тьма поглощает его, образуя проем печи, не той, что отдает тепло, а той, что обращает жизни в тлен. Экран, черно-белый, без прикрас, не дань современной театральной моде видеоарта, но способ фиксации момента, эмоции, выражения. В кадр взяты сцены разговоров на расстоянии и наедине, с телефонными трубками в руках и в объятиях друг друга. Эта привнесенная кинематографичность наглядно (в прямом смысле) демонстрирует, что слово, произнесенное со сцены, или услышанное из динамиков киноэкрана может победить, отставить на задний план изображение и прочую «видимость». Актеры не боятся крупных планов, не робеют от моментальной и всесторонней (не скроешься) фиксации самых интимных, выстраданных чувств и чувствований. Но эта, порой безупречная «картинка», не воспринимается, не соотносится с тем, что сопровождает, раскрашивает ее всей гаммой эмоциональных красок – с текстом. В схватке слова и театральной формы победил текст. Спектакль Е.Арье можно просто слушать, изредка бросая взгляд на сцену, и это безвизуальное впечатление будет не менее сильным. Не потому, что кто-то из авторов постановки не справился с задачей, а оттого, что форма (сценография Семена Пастуха) и слово, две движущие силы этого спектакля, настолько мощны и всепоглощающи, что все остальные его создатели уходят на второй план. Этому «переложению романа для сцены», как определено действо, не подчинился роман, но и не уступило пространство сцены.
Этот театральный клинч по-своему уникален, ведь стремление изобразить что-то на еврейскую тему, это всегда риск быть задавленным ею. Здесь часто идут на крайности. В спектакле «Ничья длится мгновение», посвященном жизни литовского гетто, Миндаугас Карбаускис попытался убрать все наносное, оставить только сюжет, голую боль, пойдя вразрез с законами сцены и оскопив спектакль в объеме декораций. Здесь слово автора (Ицхокаса Мераса) потонуло в нарочитой холодности режиссера. А, например, у того же Арье в спектакле «Поздняя любовь», тоже по рассказу Зингера, приторное бытописание, бытоявление полностью уничтожили трагический финал. Зритель в конце спектакля не в силах сострадать внезапной гибели главной героини, он не ошеломлен, но пребывает в недоумении.
«Враги. История любви» — это стильный (не стилизованный) спектакль, в нем боль и гаснущая надежда на счастливый финал не отягощают, но пронзают, обрывают дыхание зрительного зала.
Журнал «Наш фильм»http://www.nashfilm.ru/plays/5212.html