«Время женщин»: мука’ и му’ка
4 мая, 2011 Театр
«Быть женщиной великий шаг, сводить с ума геройство», – писал Борис Пастернак. Писал тогда, когда время сводило с ума, и геройством была сама жизнь (выживание). Женщины прозваны слабым полом, но их судьбы очень часто не давали шанса проявить слабость. Слабость – право, но оно не гарантировано. Историю непростой жизни простой женщины рассказали на Другой сцене театра «Современник» в спектакле «Время женщин.
В основе спектакля – одноименный роман Елены Чижовой, удостоенный «Русского Букера», урезанный до «наивного рассказа» режиссером Егором Перегудовым. Яркий пример того, как женский труд, ограненный мужским талантом, рождает подлинный шедевр. Этот эксперимент на Другой сцене рискует стать лучшим спектаклем театра. Как не выискивай изъянов, слезы, заливающие глаза, не дают их увидеть. На сцене – горе, совсем не луковое, хотя лук здесь чистят, нарезают, жарят…
Провал спектакля всегда можно объяснить, вереницей причин, обстоятельств и т.д. Успех, порой, объясним, хотя универсальных рецептов нет. Как объяснить, почему зал в финале встает и долго аплодирует, утирая слезы, заурядней шей истории? Судите сами. Жила была девушка, простая и простодушная. Встретила, полюбила, была брошена, родила, жила-работала, и умерла, также тяжело, как и жила, ибо ничего легкого судьба ей не уготовила. Дочь ее, заговорившая только лет в семь, талантливая художница с заурядной биографии. В нашей жизни горе – привычно, радость в ней – исключение. Были еще три бабушки, называвшиеся так в силу возраста, а потом и по праву заслужившие эту самую крепкую родственную связь. У каждой из них свое горе – потерянные дети, убитые мужья, переломанные потоком жизни, жизни. Ничего нового, ничего неизвестного. Услышано, пересказано, пересмотрено, перечувствовано. Но привыкнуть, заучить сердцем подобные истории нельзя. «И сердце вновь болит…».
Совсем недавно зрители отмечали дебют Алены Бабенко на сцене «Современника». Теперь в пору отмечать триумф. Играющая мать и дочь, — она удивительна в обеих ролях. Будто и не играет совсем, выходит на сцену как на кухню и рассказывает свою историю между делом. Просто, спокойно, никакой театральности. И это вызывает восторг.
История о том, что уже вошло в историю, о днях минувших, о проблемах, как это принято говорить, неактуальных. Мы слышим и видим мать и дочь, взгляд одной и другой на одни те же события, не озлобленный, не смиренный, но все принимающий и сносящий. Полный утрат, но без потери себя. Здесь не плачут, не кричат со сцены, не завывают, все очень спокойно. Покойно. Все эмоции – напротив сцены.
Непревзойденны и три бабушки, три кита, на которых держалась эта странная по советским канонам семья, три звена, спасающие от распада. Как из стихотворения Бродского: «Три старухи с вязаньем в глубоких креслах толкуют в холле о муках крестных…». Только у каждой из них своя мука и свой крест. Та, что в красном – Евдокия (Тамара Дегтярева/ Светлана Коркошко) – ворчливая командирша, которую держит на белом свете любопытство «чем у них дело кончиться…», ибо они отобрали и мужа и детей. В синем – Ариадна (Таисия Михолап) – интеллигентная, классово-чуждая режиму, безобидная, хотя на что обижаться, ведь «все по-людски», как говорит Евдокия: « У тебя все – слава Богу: муж – на Первой, сын – на Второй, внуки с невесткой в блокаду померли». И Гликерия (Людмила Крылова) – в зеленом, – игривая, влюбчивая, все понимающая. О потерях своих вспоминает беззлобно, в последний путь собирается без страха, продумывает все до мелочей, посмеивается.
Жили как соседи: у каждой – свой заварочный чайник, своя печаль, А стали – семьей. Ведь их, таких разных, объединило не горе, как это часто бывает, а радость – возможность вложить все то, что знают, рассказать все, что помнят, появившемуся на свет, конечно, для счастья, ребенку. Рассказать, значит оставить память о себе. А что может быть важнее? «Ты запоминай, запоминай», шепчут бабушки Сюзанночке, боясь расставания.
Память – ключевое слово для спектакля. Оттого, в его оформлении (Мария Митрофанова) все продумано и нет ничего случайного. Вещи той эпохи вызывают воспоминания о том, чего и помнить не можешь, память рисует что-то на генетическом уровне. А тот, кто жил тогда, подтвердит – так было, и задумается о прошедшем (не проходящем и не проходном). Здесь и плита, и кастрюли, в которых кипятили белье, и абажур, все то, что еще не антиквариат, но уже «ретро». Сцена полупуста, но глазу всего довольно. И из ярких пятен, – только красный клубок ниток: он то связывает, то сковывает, – кровь и жизнь.
Находка спектакля – проекции. На большом экране из подручных средств создается подвижный, мистический фон, сопровождающий страшный, преследующий героиню сон, схожий с видением пушкинской Татьяны. Сон вещий. Впрочем, не страшнее реальности.
Тут и старый телевизор. От этого непонятного агрегата у героинь и испуг, и радость и внезапная боль: кадры довоенной хроники, лица, ушедшие навсегда — неизлечимая боль. А от «Лебединого озера» хочется жить, только жить также красиво, как в телевизоре, ведь где-то кто-то непременно так живет. С этой неосуществленной мечтой, но с полной уверенностью, что светлая жизнь настанет в ближайшей пятилетке кружит по сцене на пуантах Антонина (мать), ничего лучше телевизора в жизни не узнавшая. Но танец этот лебедя умирающего. Впрочем, будет и счастье, и поле слепящих алых маков, и красивое платье и верные долгожданные объятья. Будем там, где все, говорят, счастливы.
А Сюзанночка вырастет, выбьется в люди, купит квартиру для бабушек и счастливой жизни. Будет говорить, любить, вспоминать, одна в пустой, в миг опустевшей, квартире. Талантливая, непонятая художница она решила нарушить каноны, ведь все ее детство шло вразрез с устоями, с общепринятым и предписанным. Нельзя чтить того, что не отложилось ни в сердце, ни в памяти. Этот монолог органично встроен в композицию спектакля – сцену, разделенную на верхний и нижний ярус, где нет ничего плоского: ни героев, ни мыслей, ни сценических средств.
«Все перемелется? Будет мукой? / Нет, лучше му’кой!», – эти цветаевские строчки могли стать эпиграфом к спектаклю. Мука в нем возникает как предвестие очередных мук. Жернова жизни перемалывают не только кости, но и судьбы. Грубый помол. Из праха – во прах, перспектива известная, но испепеляли-то при жизни: на собраниях, доносами, молвой.
«Время женщин» о тяжком бремени, которое несут на себе хрупкие плечи во все времена. Здесь не выжимают слезы, они наворачиваются просто оттого, что все это было. И повторяется. В другие времена, в других декорациях, но с похожими людьми, одинаково ищущими счастья. Только времени на поиск его отведено, порой, безнадежно мало.
“Комсомольская правда” http://www.kp.ru/daily/25680/839418/