«Чайка» как диагноз
7 июня, 2011 Театр
Театр п./р. О.Табакова под занавес сезона представил премьеру на сцене МХТ им. А.П. Чехова – «Чайку» автора Чехова.
Режиссер Константин Богомолов известен как театральный селекционер. Он может скрестить «Принцессу Турандот» с «Идиотом», а «Алису в стране чудес» заслать в довлатовский «Заповедник». Его гибриды дают побеги. Порой побеги зрителей из театра, а иногда и набеги на него. Не погружаясь в подсчеты успехов и неудач режиссера, с уверенностью можно сказать, что Константин Богомолов – человек бесспорно талантливый, умный и ироничный. Порой, главная ирония заключается в том, что слушать его интереснее, чем смотреть отдельные его работы. Пояснения к собственным спектаклям иной раз талантливее собственно спектаклей. В записных книжках Чехова есть шуточная фраза: «Не Шекспир главное, а примечания к нему». Может и так, но кто-то заметил, что судить автора должно не за то, что он хотел сказать, а за то, что сказал, а А.Пушкин дополнил: «…судить по законам, которые он сам (автор) над собой признаёт».
…Зрители входят в полутемный зал. Полумрак – вынужденная необходимость, ведь на занавес сцены проецируется интерактивная чайка. Парит над своим отражением (ниже чайка мхатовская) под песню «Вслед за чайкой я лечу — быть счастливой я хочу…». Сюжет «Чайки» «помещен» в нейтральный временной промежуток: между Чеховым и современниками. Эффект безвременья: старая мебель, глянцевые журналы, школьная форма, «Пусть тебе приснится Пальма де Майорка»… Место действия (сценография Ларисы Ломакиной) — комната а-ля советская казенная дача (недаром Шамраев (Павел Ильин), по А.Чехову – управляющий, по здешнему – завхоз, демонстративно проводит инвентаризацию). За сценой звучит голос Ю. Гагарина, радио возвещает о полете человека в космос, – наступила новая эра, а в усадьбе Сориных люди с расшатанными нервами говорят о новых формах, на фоне затхлого, расшатывающегося дома.
Песня про чайку сменяется записью речи больного шизофренией. Слово в слово ее артикулирует Константин Треплев (Павел Ворожцов). Проговаривающий текст, заговаривающийся, робкий и одновременно развязный автор декадентской пьесы будет деградировать сцена за сценой и покажется, что не было писем от Чайки, и ее явление в финале не что иное, как игра воображения, которое «немного расстроено». Его финальное косноязычное объяснение с ней, мечтой уродливо, безобразно. Треплев здесь человек легковозбудимый, тонкокожий, доведенный до сумасшествия самыми близкими людьми. Не любимый любимыми, а ведь в жизни, как и в пьесе, «непременно должна быть любовь». Нина Заречная с косой (атрибут смерти) в руках – предсмертное видение, невысказанный засевший «сюжет для небольшого рассказа», украденный и написанный другим. В последнем действии пьесы перестроенная гостиная превратилась не в кабинет, но в палату «писателя», чья душевная боль переросла в душевную болезнь. Он разделит ее с дядей (Сергей Сосновский), чьи надежды на бьющую ключом жизнь разбиты инсультом. Все похвалы в адрес Треплева — попытки отсрочить буйное помешательство. Треплев – тихий пациент: склянка с эфиром лопнет в шкафу негромко, и эфир, пятая стихия, поглотит его.
Беллетрист Тригорин (Константин Хабенский) – заезжая знаменитость, не очень умен, болтлив, обаятелен для восторженных девушек, удобен для зрелых дам. Модно одет, он и сам в моде. Любуется природой вокруг и своей собственной. В минуты вдохновения тело его сводит судорога, в глазах мутнеет: его осеняет, «не в бровь, а в глаз». Монолог о тяготах писательства звучит заученно, но деревенская жизнь располагает к лени и вот, размякший, он с трудом припоминает слова о страданиях народа, правах человека, будущем… Между Заречной и Аркадиной (Марина Зудина) выбирает привычное, не потому, что «тряпка», а потому, что это удобно: ни слов, ни стараний, все продумано за него и все кстати. Больше любитель, чем любящий, но долг привязанности в отношениях с Аркадиной он понимает и принимает, отсюда его растерянное завязывание шнурков в финале. Ведь не писано в романах как сообщить любовнице, покровительнице, другу то, что страшнее всего для матери – смерть сына. И потому он уводит ее, как велел доктор, уводит в танце.
А что же Чайка? Роль Нины Заречной – дебют студентки Яны Осиповой. Дебют, который многим и не снился. К молодым талантам положено быть снисходительными, но в данном случае это трудно. Маленькая, крепенькая, с певуче-протяжным говором, такой Нины Заречной сцены московских театров вряд ли видели. Кажется, нарочно найдена актриса, которую никогда не представишь в подобной роли. К.Богомолов разрушает стереотипы, убирает штампы. «Я — чайка… Нет, не то. Я — актриса.» и далее по Чехову хочется продолжить: «Ну да!». Хотя, если это дурное исполнение подчинено задаче режиссера, желающего показать плохую актрису Заречную на сцене и в жизни, то исполнение справедливо. Кокаинетка, в последнем акте она, раздвинув ноги, как чайка расправляет крылья, лежа на столе, вознаграждает собой того, кто, сидя за этим столом, сочинил для нее историю об общей мировой душе, в которой сознания людей слились с инстинктами животных. Обращаясь к зрителям, произносит «Когда я стану большою актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете?». И ни героине, ни ее исполнительнице не хочется согласно кивнуть.
«Чайка» на сцене МХТ образца 2011 откровенна. Здесь все сокровенное обращают в зал, ведут диалог со зрителем, не найдя никого на сцене, кому можно было бы излить душу. Только доктору Дорну (Олег Табаков) и можно открыться, как это делает Маша (прекрасная Яна Сексте). Он – луч света, он, действительно, светится. Ни тени лукавства, истинный старый (в смысле из «старых») врач, превратившийся во врачевателя душ. «Прекрасно сохранился и еще нравится женщинам», он бурчит, напевает, порой закатывает глаза от происходящего. Выслушивает, но рецептов не дает.
К «Чайке» соавторов режиссер прилаживать не стал, но привил ей то, с чем боролся ее автор всю жизнь – пошлость. Привил дабы указать, что болезнь превратилась в эпидемию. В своих спектаклях («Отцы и дети», «Волки и овцы») режиссер не раз обличал ханжество, лицемерие, мнимую благочестивость. К «Чайке» он подступился с тем же замыслом и явил не рефлексирующих героев, а людей мелочных, порочных, «энергичных». Узнаваемых. Героев нашего времени. «Груба жизнь». А.Чехов здесь не осовременен, он не нуждается в этом, его просто иначе прочли. Счистили накипь из покрывших его «прелестностей» и театральных рюшей. Ведь часто за интеллигентное выдается интеллигентское…
…На серых стенах – портрет Л.Толстого, пьес, А.Чехова, как известно, не жаловавшего. Намек? Укор? На этого духовного авторитета Тригорин укажет лишь однажды. В сравнении с собой. Помимо изображений статичных, в спектакле использована анимация: обнаженные натуры и много снесенных голов (во всех смыслах), а ведь «на одном впечатлении далеко не уедешь», — заверял доктор Дорн.
Построенный ассоциативно, спектакль как вязь, тянет один символ за другим. Вот возникает красное небо, далее выслушиваем Тригорина, чувствующего, «воду, деревья, небо», далее интервью Ю. Гагарина про вид неба из космоса; Треплев надрывно выводит шедевр Ю.Шевчука про «плачущее небо под ногами» и, наконец, песня на стихи А.Галича «облака плывут, облака»… Много. Зато многое из того, на что традиционно делается акцент в других постановках «Чайки», здесь не что иное, как пустые слова, болтовня, треп. Это главная примета спектакля (примета времени) — здесь не слышат, не хотят слышать друг друга: ссорятся, поют, рыдают одновременно. Кричат беззвучно и надрывно. Упиваются горем, с горя напиваются.
Автора пропылесосили (этот прибор есть в спектакля), однако, без грязи, гнильцы не обошлось. Подбитая чайка, торчащая из черного полиэтиленового пакета, валяется на сцене, об нее спотыкаются, на ее фоне творится неприглядное. Грязные стены, немытые окна, нечистота. На спектакле по пьесе великого интеллигента, ощущаешь, порой, брезгливость. Осознаешь и терпишь этот тревожный посыл. В «Чайке» К.Богомолова нет обнаженных тел, хотя здесь больше занимаются любовью, чем любят, но есть то, от чего хочется отвести взгляд. Мгновенье и, кажется, что так ставить пьесы А.Чехова нельзя, еще мгновенье и вспоминаешь, что сам автор писал не по законам жанра (рискните пересказать сюжет и ничего не выйдет), поэтому – можно все. А в финале закрадется мысль, что только так со сцены и нужно сегодня говорить чеховским языком, а, если нет, «то лучше ничего не нужно».
«Комсомольская правда» http://kp.ru/daily/25698/900805/