«Язычники»: вот тебе крест…
27 декабря, 2012 Театр
Стремянка в углу сцены — своего рода символ обновленного театра им. М.Н. Ермоловой не только в ремонтно-реставрационном смысле. Вместе с новым руководством, а вернее командой, сюда ворвался свежий воздух. Заново и наново открывшийся театр продемонстрировал, что ему небезразличен комфорт публики не только во время, но и до, и после спектакля. Театр здесь начинается не с открытием занавеса, но, как и заповедано, – «с вешалки». Зритель, как и художник, не должен быть голодным, а потому в театре, помимо променада и галереи старых театральных афиш, есть милый буфет с приветливым персоналом и ценами. Кто только не острил по поводу ненужности этого «внешнего» и «наносного» в новом Ермоловском, но, право, если «в человеке все должно быть прекрасно», то почему бы и театру «не думать о красе» гардин….
Но не место красит человека, а человек – место. В случае театра – спектакли. Говорить об особой «своей» публике после двух премьер рано, определенно одно – зрителям разных поколений, интересов, достатка здесь одинаково удобно. Будь то традиционная по стилю «Самая большая маленькая драма», или основанные на современной драматургии «Язычники». Оба спектакля, если и не будут приняты всеми, то поняты каждым. Понятность здесь не подразумевает смысловых упрощений и адаптаций для «толпы». Постепенно складывающийся (довольно пестрый) репертуар театра можно объединить словом популяризация, т.е. общедоступность: от кассы до «сверхзадачи».
«Ремонт нельзя закончить. Его можно только прекратить», — подметил Михаил Жванецкий в своем знаменитом «Одесском пароходе». В «Язычниках» тоже есть ремонт, воспоминания о пароходе и даже боцман. Драматург Анна Яблонская тоже родилась в Одессе, в 1981 , а погибла в Домодедово в теракте 2011. В таких случаях больно писать, что произведения пережили автора, но это так. Пьесы Яблонской, навечно оставшейся молодым современным драматургом, активно ставят в российских театрах. Если классикам, т.е. авторам, общепризнанным временем и пространством, отводят основные сцены, то современникам, как правило, экспериментальные малые и театральные подвалы. Пьесу «Язычники» уже видели в Москве (например, в ТеатреDOC), но в Ермоловском ее впервые сыграли на большой сцене театра для самой широкой публики.
«Язычники» обозначены как притча. Несмотря на череду скандалов и разговоров на повышенных тонах, — это не «притча во языцех», хотя в ней и попадается то, что «у всех на устах», в т.ч. и ненормативная лексика (в сокращенном по сравнению с первоисточником объеме). За занавесом спектакля шьют занавески, — Мать (персонажи спектакля обозначены исключительно социальным статусом), недовольная жизнью ищет довольства. Она (добротная роль Натальи Кузнецовой) суетится риэлтором в агентстве и, как в том анекдоте, «немножечко шьет», дабы оплачивать кипу счетов, в т.ч. и за обучение Дочери. Дочь (Кристина Асмус) – в прошлом отличница, а ныне отличное от других существо, выкинутое из института и покинутое любимым человеком, своим Учителем. Заглавная буква в слове «учитель» здесь не дань некрасовскому «Учитель! Перед именем твоим/ Позволь смиренно преклонить колени!», а лишь следствие коленопреклонения первой любви. От несчастной любви девичий румянец сменяется синяком под глазом, а спутница студента — книга разменивается на бутылку пива. В семействе, как водится, есть и благородный, хотя и безработный Отец (Николай Токарев). Он таится, тайком слушает радио в туалете (музыкант, мечтающий о филармонии), и отмалчивается, отвечая на упреки жены лопаньем пузырчатый пленки. Так и живут в нездоровой атмосфере ремонтной пыли и ругани, упреков и жалоб. Пока, как в другом анекдоте, после пятнадцати лет скитаний по монастырям, к ним не является тёща, бабушка, или, пользуясь репликой одной из героинь спектакля: «Как Вас? Мама!».
Гостья приходит с гостинцами: прогорклое освященное масло, свечки, иконки, не выветривающийся запах ладана… Она-то, убивая надежду близких на свой скорый отъезд, вселяет в них веру, православную, и буквально порабощает. Но, в семье не без бесов, — нерадивая внучка с зачатками высшего образования, оказывается единственной не новообращенной. Внучка с именем Кристина (имя героини и актрисы совпадают), названная в честь Христа, оказывается нехристью и яростно сопротивляется тому, чтобы принять крещение. Кристина то стоит на голове, утверждая, что она агностик, то кусками цитирует Евангелие (религиоведение было ее любимым предметом, ведь его вел любимый учитель…), то она, менеджер по туризму без диплома, демонстрирует тягу к странствиям, шагая с балкона прямиком в кому. Бесы попутали, те, что остались в стенах отремонтированного дома.
Режиссер Евгений Каменькович избрал для «Язычников» форму бытового повествования. Местами анекдота, но не в шуточном смысле (хотя не без этого), а в английском значении этого слова,- анекдот как эпизод из жизни, несчастный случай с в общем-то счастливым финалом. Основа текста пьесы сохранена, хотя местами подчищена, но благодаря ритму спектакля и манере актерской игры из нее исчезли нагнетание, мистика, смирение и, по меркам времени, осуждающего панк-молебны, религиозная нетерпимость и неполиткорректность. Текст говорят, его подтекст проговаривают. Пьесу новейшего времени рассказали старым (не устаревшим, а хрестоматийным) языком. Для адептов новой драмы это и впрямь оказалось «язычеством», для неискушенной современным искусством публики – знакомством с чем-то новым.
Спектакль движим диалогами, реплики перебрасываются как мячик в пинг-понге. Правда, все без исключения здесь кричат. Следуя названию пьесы, – «Язычники»- говорят зычными голосами. На это хорошо ложится диалог Священника (Алексей Шейнин) с обличающим его в махинациях работником: «Что ж ты так кричишь, сын мой?», -опасливо говорит священнослужитель, боясь привлечь к себе лишнее внимание, «Голос такой!». – отвечает ему мирянин. В остальном же подобная повышенная громкость спектакля объясняется кажущейся режиссерской установкой на «игру». Спектакль начинается с проекции на занавес портрета М.Н. Ермоловой. За ним в той же позе, что и на знаменитом портрете В.Серова, стоит исполнительница роли Матери. Здесь играют в самом театральном смысле слова. Недаром основание колонны в центре сцены обретает форму подиума с установленными по углам софитами, где удается разгуляться Матери, которая буквально вытанцовывает свою роль под музыку (от Моцарта до Монти). Эта игра сначала кажется наигранностью, но в финале оказывается пародией на соблюдающих обряды, но истинной веры не имеющих «воцерковленных язычников». Они тоже играют в веру и верой.
В противовес суетливости матери манера общения дочери – лапидарна и чеканна. Кристина Асмус демонстрирует отличную спортивную форму, отговаривает свои монологи четко и внятно, «с расстановкой», но вот « в чувстве и толке» сказанного уверенности нет. Ее монолог о «конце всего» после неудавшегося конца света с трудом воспринимается публикой. Чеканя монолог о мертвой черной вороне, актриса будто пытается походить на эту мертвую птицу, кажется даже запоет бывшее когда-то хитом: «Я ворона. Я ворона», — так подходит по стилю ее внешний насквозь черный вид. Но мертвая ворона оказывается по силе воздействия слабее, чем мертвая чайка из другой пьесы, в которой в финале твердят «Умей нести свой крест и веруй». Костюм актрисы говорит больше, чем ее игра, в чем несомненная удача художника по костюмам Евгении Панфиловой. А исполнительницу роли Кристины с удачей пока поздравлять рано.
Монологи (минуты славы, предусмотренные для каждого из героев) актерам здесь решительно не удаются, выбиваются из ритма спектакля. Исключений только два. Обаятельный Боцман (Владимир Зайцев), наперекор всем анекдотам, оказывается далеко не дурак. Роль, соответствующая темпераменту актера, позволяет ему скрасить некоторую нарочитость обаянием. Он всласть напевает Тумбалалйку на мотив Тombe la neige, и залихватски «Раскинулось море широко». Кстати, море перехлестывается со сцены в зал: волны и никакого штиля. Боцман напевает «Чайки за кормой верны кораблю», а зрители припоминают продолжение старой песни: «Первая любовь придет и уйдет, /Как прилив и отлив»…
Второе приятное исключение — Учитель (Дмитрий Павленко). Он, как и должно, обаятелен и красноречив. Режиссером эпизодическая роль дописана до одной из ключевых. В уста персонажа вложены куски лекций о феномене язычества и агностицизме. Эффектные появления героя из зала моментально приковывают к нему внимание зрителей, которым в увлекательной форме сообщают интересные и не случайные для спектакля сведения. Так, публике напоминают легенду о Лукреции, которая наряду с безымянной литографией в программке заставляют иначе взглянуть на декорации спектакля (Игорь Попов). Из-под пленки и строительного мусора на сцене во втором акте возникает интерьер картины «Смерть Лукреции» флорентийского художника Филиппино Липпи. В центре сцены больничная койка с Кристиной, подле которой корит себя ее отец. Сравнение с героиней римской легенды применительно к героине спектакля весьма условно. Она, ищущая любви, более напоминает другую Лукрецию из рода Борджиа из фильма Абеля Ганса. Не тем, что «отравляет» атмосферу в семье, но именно желанием любви и разочарованием в ней. Рядом ее возлюбленный читает Гумилева и Пастернака, но эту картину лучше всего описал Есенин: «Как прыщавой курсистке /Длинноволосый урод /Говорит о мирах, половой истекая истомою».
Из итальянской живописи в спектакле есть еще одна картина – «Тайная вечеря». Семья, собравшаяся за столом, с постным видом ест постную пищу под скоромные выходки дочери семейства. За этим столом пред иконой все предатели. Кристина, полуобнаженная выкрикивает им, портя аппетит, евангельское: «И об одежде что заботитесь?», цитирует кусками жизнеописание Серафима Саровского, и вообще обнаруживает религиозную подкованность, не в пример Бабушке с большим религиозным стажем. От центрального персонажа пьесы – Бабушки, – перевернувшей жизнь семьи, остался усилиями Наталии Потаповой образ нелепой богомолки. Нет в ней ни стержня, ни силы, могущей поработить семью, есть только тупое упорство и святая простота веры. Зрители смеются над ней, над ее обрядовостью и недалекостью; у читавших пьесу эта героиня вызывала совсем иные, радикальные чувства. Режиссерская трактовка не кажется, однако, противоречащей пьесе. Спектакль, как и его основа, направлены против мракобесия. Просто иногда смех – это лучшее оружие.
Для спектакле по острой пьесе режиссером избрана умелая форма, к которой, что называется, не придерешься. Игровая форма. На нее-то и можно списать, что герои, облаченные в церковные одеяния , совершающие обряды и ритуалы не от души, а механически, твердящие чужие мысли как устав, — на самом деле ряженые. Платками обрамлены недобрые взгляды, облачением прикрыто неверие. Священнослужитель обернулся предпринимателем. Крест стал чем-то вроде мигалки. Вход в храм оказался входом в церковную лавку. Благо подменили благами. Игра в перевертыши. Игра, которая с закрытием занавеса продолжается.
«Театрон»
«Комсомольская правда»