«Ставангер (PULP PEOPLE)»: ледниковый период
28 марта, 2013 Театр
Фестиваль «Золотая маска» продолжает знакомить зрителя с яркими и знаковыми спектаклями. Внеконкурсная программа «Новая пьеса», проходившая в рамках фестиваля, завершена, но не бесследно. На «Ставангер (Pulp People)» лиепайского театра (Латвия) в постановке Константина Богомолова у зрителей билет в один конец. Спектакль не отпускает.
Публика не успевает занять места, а внимание ее уже приковано к сцене. На ней однокомнатный аквариум с бытом «типичных представителей» наших дней. Зрителей ждет полное погружение. Здесь ценен каждый сантиметр и нет ничего лишнего. В миниатюрном пространстве не может быть мелочей, оно кропотливо освоено художником. Все рационально: стандартный набор мебели, техника всех мастей, подменяющая (и меняющая) человека; от плазменной панели до стиральной машины. Вместо книжного стеллажа – огромный холодильник, но есть здесь и книги: стопка рядом с унитазом — функционально. Вот и люди – функции. Они здесь тоже входят в обстановку. Сценографу спектакля Ларисе Ломакиной не впервой приходится воссоздавать на сцене подробный квартирный быт, будь-то пятачок «Табакерки», вместивший квартиру с лестничной клеткой, на которой мерзли обитатели спектакля «Старший сын», или сцена МХТ, на которой в спектакле «Год, когда я не родился» был с подробностями исторической реконструкции воссоздан быт «одной отдельно взятой», насквозь промерзшей… В спектакле, местом действия которого служит норвежский Ставангер, обитатели декораций уже не чувствуют холода – отморожены. «Характеры нордические, выдержанные» здесь на эмоциональном уровне выпотрошены. Герои пребывают за стеклом и это не реалити-шоу – реальность. Режиссер Константин Богомолов не ограничил себя четырьмя стенами этой камерной истории. Стены камеры прозрачны и отражают…. Отражаются и зрители. На сцене не портрет поколения, которое «земную жизнь прошло до половины» (от 30 до 40), но «зеркало для героя». В спектакле без антракта нет рефлексии – в нем, как в фотоаппарате, «останавливающем мгновение», — рефлекторы (отражатели). Ну, и без рефлексов не обошлось.
Зрительское ожидание спектакля скрашивает проекция на стены комнаты – фрагменты видеокурса по уходу за больными: как укладывать в постель, пересаживать, обмывать. От театра публика часто ждет схожего внимания и бережного к себе отношения. В спектаклях Константина Богомолова сострадания и пощады искать не стоит. Богомолов – режиссер-хирург, одинаково виртуозно расправляющийся с текстами классики (режет и прививает) и с болезнями современного общества. Не заостряет (не преувеличивает), но орудует острым скальпелем – режет по живому.
«Ставангер.(Pulp People)» создан по мотивам пьесы Марины Крапивиной. А скорее « с мотивами». Богомолов оттолкнулся от сюжета о женщине, заведшей знакомство через Интернет и уехавшей искать счастье в норвежский Ставангер, и сочинил собственную историю, в которой от счастья не осталось даже его поисков. Тем и объясняется, вероятно, двойное название спектакля: знакомые с пьесой «Ставангер» зрители шли на спектакль, гадая, какой из двух финалов пьесы (хэппи или не очень) предпочтет режиссер, а попали на «Pulp People». Богомолов ожиданий не оправдывает. Превосходит.
«Интердевочка» оставила Ленинград ради Швеции, мечтая потом вернуться на Родину «иностранкой», героиня Крапивиной Кристина проделала путь туда и обратно, сравнив Москву и норвежский Ставангер. Героиня Богомолова Кристине – латышка, но все окружающие, по старой памяти, принимают ее за русскую. В «Ставангере» преобладают северные широты, хотя его герои не чувствуют корней. За них это делают зрители.
«Pulp People» с его нелинейным сюжетом отсылает зрителя к «Pulp fiction» («Криминальному чтиву») Квентина Тарантино. Укол адреналина в сердце, как в знаменитом фильме, зрители без сомнения получат, но у названия есть и другие отсылки. Например, к словарю. «Pulp» — среди прочего это мякоть. В спектакле Лиепайского театра герои не то чтобы мягкотелы или мягкосердечны. Они размякли, словно бы отбитые жизнью, и полностью готовы к употреблению. Иллюстрация из спектакля – одному из героев, отцу семейства, паралитику прописан массаж языка. «Массажистка» выкладывает «субпродукт» на дощечку и отбивает молотком – массирует.
Итак, персонажи – люди северные. Им бы отогреться, но в спектакле будто бы поддерживается определенная низкая температура при высоком градусе мысли. Прохладны друг к другу и друг для друга на одно лицо. Из современной культуры приемлют разве что мультик «Ice age» («Ледниковый период»), схожий по климату. Из человеческих проявлений остались только инстинкты – персонажи спариваются и справляют нужду. Живут, умирая, но пожить хотят. Смерть вызывает скорее брезгливость, чем мысли о вечном: труп отца, Сергея Петровича запихивают в холодильник. Единственная «теплая» чувственная сцена спектакля эпизод похорон отца, который внезапно крепко, впервые и в последний раз, обнимает своего сына. Тот вырывается, отмахивается, отталкивает отца. Вместо прощальной речи к покойнику обращают: «Ну, чего сидишь, воняешь. Умер? Давай отсюда! Убирайся!», и тот виновато уходит.
Запах смерти здесь разлит в воздухе. Его то не замечают, то отчаянно маскируют спреем. «Черная Стюардесса» (Эверита Пьята) надевает на глаз черную повязку, напоминая героиню тарантиновского «Kill Bill», из динамиков доносится голос Ланы Дель Рей, распевающей «Kill Kill» с припевом «I’m in love with a dying man». Отец-паралитик (Гатис Маликс) неподвижно «высиживает» свою смерть, под заждавшиеся взгляды родных-не близких. Оставшись один, «паралитик» ловко встанет со стула и будет расхаживать по комнате, делясь с публикой мыслями о своем ближнем круге, найдет его бесчувственным, но разумным: дети разобрались в сигнальной системе – зеленая и красная лампочки означают кормежку и уборку ее последствий. В семейных отношениях персонажи спектакля не многим превосходят «собак Павлова». Зеленый и красный будут сменять друг друга –ими и будет очерчена человеческая жизнь. Близкие Сергея Петровича – продукты своего времени, он противопоставит им продукты своей жизнедеятельности, разметанные по комнате…
«Pulp People» отчаянно несчастны. Отчаяние порождает бездействие и безразличие. «Черная Стюардесса» буднично рассказывает таксисту об очередной авиакатастрофе, в результате которой выжила только она. «Я привыкла!», — говорит она. А разве мы не привыкли к летальности наших полетов? Разговоры здесь лишены исповедальности (для исповеди нужны душевные силы, а у героев души от бездеятельности атрофированы), диалоги и те функциональны – несут информацию. Слова здесь может и выражают чувства, но ими не подкрепляются. Чувств не чувствуют, разучились, не знают ни радости, ни любви, но и ни страха, ни ускользающего времени. Забывают о собственных чувствах и чувствах друг друга, но помнят о необходимости спрыснуть кактус. Имеют понятия, представления, знают теорию — мертвую без практики. Что-то иной раз промелькнет в сознании, но так и канет от недостатка слов, нехватки сил, чтобы осмыслить и прочувствовать. Иллюстрация из спектакля: героиня вспоминает об эпизоде на отдыхе в польском Сопоте: на пляж привели группу умственно отсталых и слепых детей. «Слепые играли в прятки», — говорит она и чувствует в этой фразе нечто неуловимое. Не понимает до конца схваченного памятью, и не пытается. Мысль приходит на ум и не востребованная исчезает. Этот эпизод словно бы сравнивает умственно отсталых и чувственно отсталых героев спектакля. Обе группы ущербны. «Мне тоскливо жить», — говорит ребенок-даун в спектакле. Его мать советует: «Спи. А лучше умри» и кормит отпрыска «кашкой» (еще один перевод pulp) из героина, угощается и сама. Один раз, сетует, перепутала банки с манкой и с героином, но малютке понравилось и с тех пор – «все лучшее детям».
Герои представляются друг другу и дают установку: «Давай общаться!». Общение сугубо функциональное. Даже секс у них становится «делом техники»: женское начало символизирует доска, мужское – дрель, доску сверлящая. Главная героиня Кристине (Лаура Ерума) то и дело теряет свою многократно просверленную дощечку, собираясь в дальний путь, ходит по дому в поисках «ручной клади»: «Где моя п….?». Это отнюдь не половая распущенность, просто в очередной раз безразличие. И потом здесь все имеет свою функцию, пусть и не имеет смысла. Все должно быть задействовано, работать. На дощечке надпись (татуировка): «I love No way». Буква пропущена, но так даже честнее. Не беспутная, не непутевая, просто свой путь искать устала, и все «не по пути» и ни к чему не приводит.
«Pulp» — это и нечто, очищенное от корки и шелухи, — самая суть, правда, не прикрытая даже художественным вымыслом. «Нам не нравится время, но чаще место», от того «охота к перемене мест» руководит потоками, спешащими в аэропорт без обратных билетов. Город мечты — не тот, в котором рожден. Жить хотят там, где можно ЖИТЬ, толком не понимая связь между счастьем и атласом дорог. Незнакомый город — шанс на новую жизнь, на нового себя, никем и ничем не связанного. Кристине едет не столько к норвежскому другу Одду (Сандис Пецис/ Роландс Бекерис), сколько уезжает от привычек и обыкновений, выработанных, обжитых шаблонов. Дома – своя среди ставших чужими, в Ставангере – чужая среди чужих без единого шанса на сближение.
В программке сделан акцент на триязычии спектакля: латышский, норвежский, английский. Есть, впрочем, и русский – наш великий и могучий мат органично влился в латышскую речь, ибо аналогов не имеет. Во время показа спектакля в рамках фестиваля «Золотая маска» за синхронный перевод был ответствен Константин Богомолов. Спектакль без антракта требует от зрителя предельной сосредоточенности, обостренного восприятия: голос автора в наушнике, голоса со сцены, бегущая строка. Три источника не повторяют друг друга, но дополняют, создавая новый тип театрального языка: если пространство объемно, то почему бы и слову не обрести видимый и слышимый объем? Немые эпизоды благодаря «субтитрам» обретают полноту и целостность. Не интонация, не жест или мимика способствуют здесь передаче смысла. «Ставангер.(Pulp People)» — подлинный театр слова, в котором оно обретает небывалую мощь. Справедливо заметить –честного слова. И никаких «читок».
«Pulp» — кроме прочего – гуща. Помимо гущи событий, в которой переплелись «ужасы нашего городка» (про отрезанные и пришитые головы; не похороненных мертвецов, красующихся в виде статуй до истечения срока свежести; кровь, в которой моют посуду (видать, экономят воду)) и не менее ужасные бытования нашей жизни (никому ненужные больные старики-родители; гибнущие от невнимания дети; потеря вкуса к жизни и уважения к смерти). Эпизоды черного юмора заставляют зрителя то и дело восклицать «Что за х…. мы смотрим?!», или «Какой-то датский артхаус!», но за него это делают в спектакле. Есть в спектакле и норвежский тролль, присутствие которого заставило некоторых обвинить спектакль в «троллинге». Но нет в «Ставангере» провокации или нагнетания искусственного конфликта. Режиссер пишет с натуры и ему, остро иронизирующему над «округой», не чужда и самоирония. Случай не только «на театре», в жизни редкий.
Школьнице (Анда Албуже), попавшей в беду, пришивают голову, пожертвованную ее бабушкой. Врачи запрещают девочке смотреть в зеркало, боятся, что та сойдет с ума. Эпизод этот не для красного (точнее черного) словца или эпатажа. Подобное смешит, озадачивает или удивляет публику. Смерть, измены, насилие, катастрофы и проч. до порога удивления уже не дотягивают. Планка восприимчивости и чувствительности все повышается, бьем рекорды – не окаменеть бы. Вглядишься в зеркало, предложенное режиссером («четвертая стена» в спектакле прозрачна в прямом и переносном), в историю не из зазеркалья и, того гляди, сойдешь… Если не с ума, то на землю.
Здесь проживают жизнь без переживаний, но счастья нет. Боль возникает в пьесе только во время интимных сцен героев, или когда кого-то, странного, непохожего именуют «больным». Боль душевная заглушена антидепрессантами, сводящими все чувства к нулю. Герои терпеливо ждут, когда вскипит чайник (только он здесь и выпускает пар), спокойно переносят добродушный голос стюардессы, объявляющий: «Наш самолет падает», невозмутимо переносят известие о гибели родных и близких. В финале камеру заполнит газ. Запах смерти теперь не забить отдушками. Безучастие отца, узнающего о гибели сына, эмоционально расцветит титр, убеждающий публику, что тот «очень-очень расстроен». «Только живешь и *бс», — такова сентенция о зыбкости бытия в истории, которая , как утверждает ее автор, «может продолжаться ещё очень долго, но никакого смысла её продолжать нет».
В финале «живые трупы» спектакля (изображения актеров в программке напоминают зомби из сериала «Ходячие мертвецы»), оглядывая переполненный зал, подметят: «Народу на кладбище!», помашут зрителям руками на прощанье и пошлют внимательный последний взгляд. Вспоминается рощинское: «Скоро не мы на них будем смотреть, а они на нас». Впрочем, нет в данном случае все просто, — они про нас…
P.S. «Pulp» — это еще и чепуха, китч, халтура и низкопробщина. Но уж это к спектаклю и его создателям не имеет никакого отношения.
«Комсомольская правда», «Театрон»