Чу!
15 апреля, 2013 Театр
Трели птиц, стрекот кузнечиков, лай сторожевых собак, скрип кресла-качалки, свист пролетающего поезда…, разговоры на повышенных тонах, — так озвучена дачная идиллия в новой премьере театра им. Вл. Маяковского. Здесь раньше всех открыли дачный сезон. «Чудаки»! Таково новое название в репертуаре театра, в основе которого одноименная пьеса Максима Горького. Автор обозначил «Чудаков» как «сцены», оставив определение жанра за постановщиками и зрителями. Постановка Юрия Иоффе обрела уточняющий подзаголовок – комедия. Спектакль оказался верен и слову автора и избранному жанру, но и тут нашлось с чем поспорить.
«Чудаки» никогда не были на слуху. То ли дело «Мещане», «На дне», «Дети солнца», «Варвары, «Враги», странствующие по подмосткам. «Чудаки» были написаны не до, а после этих пьес, но в «нарицательный» репертуар автора не вошли. Сценические версии пьесы не слишком часты, и не столь разнообразны, потому нынешняя премьера «Маяковки» для многих является и премьерой пьесы. Зритель в общей массе не отягощен театральными вариациями на тему «Чудаков». Сравнивать можно лишь с телеспектаклями 1967 года с Олегом Басилашвили и 1989 в постановке и при участии Владимира Андреева. Из века нынешнего на память приходит спектакль Малого театра в постановке Константина Антропова (2000) и, номинированные на «Золотую маску» «Чудаки» Анатолия Праудина (2006). Разброс во времени значительный, но, видимо, «Чудаки» у нас актуальны во все времена: текст неизменен, чего не скажешь об акцентах. Юрий Иоффе не стал гнаться за актуальностью пьесы, корни которой лежат в области социально-политической. Герои на дачной веранде ведут разговоры «вприкуску»: разглагольствуют о судьбах отечества и народа под гитару и патефон. Для режиссера главным в пьесе оказались не афористичные, порой едкие, точные примечания автора о России как «стране недобитых людей», но авторские ремарки. В «Чудаках» Иоффе суть и стиль повествования заданы местом действия – дачей в сосновой роще. А где дача, там и романы (не те, что на полках), променады, «золотая лень» и разговоры между делом, при отсутствии каких бы то ни было дел.
«Нравится он вам, автор?», — задает вопрос читателям (и зрителям) писатель Мастаков. Автор публике бесспорно нравится: афоризмам аплодируют чаще, чем удачным сценическим моментам. Понравилось бы автору? – и на этот вопрос спектаклю есть, что ответить. На афише и программке фото Горького, чудаковатого, дурачащегося. Ироничную пьесу Горького режиссер истолковад не как насмешку, а как повод для смеха. Несерьезные герои все делают не всерьез, нет серьезности и в манере игры в спектакле.
«Воспрещается жить на даче сумасшедшим, безумным, страдающим заразными болезнями, престарелым, малолетним и находящимся в строю нижним чинам, ибо нигде нет столько опасности сочетаться законным браком, как на чистом воздухе», — гласят «Дачные правила» А.П.Чехова. Пьеса Горького, в которой действуют (а вернее бездействуют) чахоточные студенты, увлекающиеся писатели, престарелые балагуры и угрюмые язвительные врачи, эти правила опровергает. Закружат романы, нахлынут влюбленности, закипят страсти и схлынут как лето, опадут с осенними листьями и забудутся. До следующего дачного сезона.
«Чудаки» по Иоффе далеки от предшествовавших им «Дачников» М.Горького, им ближе «Дачники» Чехова и его дачные рассказы, в которых смешиваются «От нечего делать», «Дачницы» и «Трагики поневоле», получая при этом «Дачное удовольствие». «Чудаки», решенные как комедия, тяготеют именно к чеховским комедийным рассказам, но не к «комедиям» А.П. Чехова. Хотя казалось бы: «Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки; а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком. Неизбежная участь»,- горьковский угрюмый не по годам чужак — доктор Потехин (Игорь Евтушенко) помудреет и перебесится в чеховского чудака-доктора Астрова, но размышления после прочтения пьесы отличны от мыслей после спектакля. Философствования и споры здесь уступают место житейскому, бытовому, обыденному. Политика и повседневность столь сиюминутны, сколь вечны и из двух (не то, чтобы зол) режиссер выбрал то, что ближе и понятнее его героям, – обывательскую жизнь. У героев пьесы, написанной в 1910 году, есть еще лет семь, чтобы «обывательствовать» всласть и безнаказанно. «Перепела или философия?», — задается вопросом Мастаков и режиссер вместе с ним, и уходят от разговоров. «Здоровому человеку философствовать нет причин», — находится еще одно авторское оправдание подобному выбору.
«Брось политику и — купи гитару!», — слова горьковского персонажа, седого, но не повзрослевшего Вукола (Виктор Власов) режиссер обращает в зал. Но играть на гитаре еще нужно выучиться, а политикой мы и так научены, она во всех смыслах в крови. Неожиданно звучит в спектакле «Чудаками» непредусмотренное: «Все для человека, все во имя человека», т.е. нечто среднее между репликой из монолога Сатина и цитатой из Введения к Программе КПСС, из «На дне» или из другого дна. То ли актерская импровизация, то ли оговорка, то ли режиссерский «25-й кадр», — что бы ни было, незамеченным не остается. Не остаются без внимания и другие приметы времени прошедшего и проходящего. Так, примечателен персонаж Самоквасова (Виктор Довженко), «заблудившийся» отставной полицейский, бросивший службу после 1905 («противно стало»), но временами тоскующий о былом. О прошлом ему частенько напоминают, дескать, «бывших не бывает», и ему, ближе к финалу, удастся-таки профессионально заломить руки «бунтовщику» — пересмешнику. «Легавый!», — неоднократно огласит сцену и, думается, речь не об увлечении Самоквасова охотой. «Я — не злой, я не гадкий человек, я просто — русский человек, несчастный человек», — в прошлом «Держиморда» окажется милейшим дачным соседом, но, несмотря на свежий дачный воздух, прошлое его не выветрится. Таков урок автора всем последователям Самоквасова, по нынешним временам весьма востребованным. «Перепелов ловят сетью, <…> а человеков — на противоречиях», — говорят в спектакле, а попадается режиссер. В интервью Юрий Иоффе отмечал, что политика в спектакле его не интересует. Режиссер намеренно сосредоточился на отношениях людей, порой не менее запутанных и изощренных, чем политические интриги, однако, пьесу «резать» не стал. Напротив, дополнил мысли автора помимо песни на стихи Горького «Легенда о Марко» и еще одной, музыкального сопровождения не требующей, — «Песнью о Буревестнике», спорящей с политической воздержанностью спектакля. Противоречие (ли) ? «Черной молнии подобный» ее читает «черный человек» (весь в черном) студент Вася Турицын (Роман Фомин). Отравленный жизнью, подхвативший чахотку он отравляет жизнь дачникам. Как студенты Островского, Достоевского и Чехова – он делает смелые словесные выпады, обличает, презирает, но только тем и ограничивается. Персонаж желчный, её и выплескивает, как в прямом, так и в переносном смысле. Режиссер представил этого героя со всеми медицинскими подробностями: с бутылочкой и трубкой, отводящей желчь, которую в припадке гнева разольет на стол «врачующий» нравы пациент; с кислородной маской.
«Кто-то ходит!», — нервничают и опасаются персонажи, всматриваясь в щели забора. Но не видят, близоруки. Учили «А он, мятежный, ищет бури» М. Лермонтова, читали у А.П. Чехова (1900): «Готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка…», в 1901 не прислушались: «Буря! Скоро грянет буря!». За литературой здешние персонажи — литератор и его читатели-персонажи – не видят жизни. Забором отгородились, а тех, кто притаился за ним, не замечают, лишь смутно чувствуют. «Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает», — бросает тут и там студент Вася, но его принимают за помешанного. «Им гагарам…», «Скоро грянет…!», — обращено и в зал. Студент срывается на крик, словно бы обращаясь к нам, чудакам: «Чу!»; старик-Вукол цитирует «Песнь о колоколе» Шиллера, «живых призывая». И вновь предпочитаем не вслушиваться.
«На воздушном океане,/ Без руля и без ветрил…», — поет патефон голосом ближайшего друга Горького – Ф.Шаляпина. Ария из «Демона» А.Рубинштейна – подлинный гимн спектакля, здесь действительно витают в облаках. « Час разлуки, час свиданья / Им ни радость, ни печаль; / Им в грядущем нет желанья / И прошедшего не жаль», — писатель Мастаков, ремесленник от литературы, живет мгновением, по возможности прекрасным, но останавливать его не желает. В остановке – нет прелести новизны. О прошлом не задумывается, о будущем – мечтает. Не сеет, но видит во всем и везде «разумное, доброе, вечное». «Мне нравится указывать людям на светлое, доброе в жизни, в человеке…»,- говорит автор и автор спектакля с ним солидарен. Спектакль светел, воздушен и прост, как и его декорация (Анастасия Глебова). Французские окна дома впускают и свет, и свежесть, которыми насыщаются герои, которые «выдохлись» и «выкричались». Мастаков и вовсе весь лучится, черпая силы из дамского розария, окружающего его. Мастаков – дитя солнца, недаром обволакивает дам и девиц рассказами о Хорсе (боге солнца). Он сочиняет романы и крутит их. Не потому, что прожженный ловелас, но игры, вдохновения ради. Великовозрастный инфант он дарует вниманием всех женщин от хищных вульгарных соседок (Дарья Повереннова), до строгих правил горничных (Анастасия Цветанович). Верной жене и критику Елене (Наталья Филиппова) лучи его обаяния светят, но уже не греют. Умная интересная героиня Горького превращена в спектакле в домашнюю наседку-библиотекаршу, с которой не больно-то можно заигрывать. Мастаков любит и ценит жену, но, увы, в нее не влюблен. Елену подают зрителям как эдакую «мамку» главного героя, которая нарочито кутает и пеленает мужа в жаркий летний день. Материнская любовь, о которой говорится в пьесе, как и многое другое, истолковано в спектакле буквально. Такой утрированный образ служит своего рода оправданием «вольному стрелку» Мастакову. Словесная дуэль жены и любовницы вышла неинтересной, затянутой, соперницы не стоят друг друга: нарочитая вульгарность борется с деланной благочестивостью. Несмотря на победу жены (временную, новые увлечения мужа не заставляют себя ждать), актрисы проигрывают друг другу. Во втором акте Елена закуривает и пьет горькую с горя, и зал хохочет, воспринимая подобную перемену как комедийный ход, а не штришок к портрету. Спектакль вообще по части трактовки образов грешит упрощениями: если персонажи Горького «играют», даже когда «публика разошлась», то актеры играют на публику. Зычные голоса, яркие широкие жесты, ужимки и ломания, — все это не соответствует габаритам камерной Малой сцены театра. Горьким задуманы к пьесе «заметки для артистов», с кратким, но исчерпывающим комментарием к каждой роли. Автор, с одной стороны, ограничил господ артистов в рисунках образов, с другой — вывел суть. «Чудаки» сочинили свои рисунки, тяготеющие, порой, к карикатуре. Впрочем, есть и приятные исключения.
Дом в спектакле несколько покосился, держится на подпорках. Конструкцию спектакля держат его актеры, Евгений Параманов (Мастаков) и Людмила Иванилова (Медведева). Мастаков, открывающий спектакль, наводит на мысль, что историю Горького играют в осовремененной версии, так легко и привычно звучит вековой давности текст в устах актера. Да и манера игры, свежая, современная, нынешняя. «Как все просто!», — умиляется Мастаков на свою интрижку, на мир вокруг, который в его глазах скроен ладно и понятно. Просто и безыскусно произносит актер текст и швы роли не видны. Искренний писатель искрится палитрой чувств, увлекается и разбрасывается. Есть в нем что-то от Хлестакова, — Мастаков сочиняет не только на бумаге, но он не лгун, а «вдохновенный импровизатор», он искренен в своих заблуждениях и даже честен (перед самим собой). Чувств не скрывает, но литературно преувеличивает, дорисовывает, дописывает. На чердаке писательского дома то и дело загорается и гаснет зеленая лампа: если загорается, зритель понимает, что Мастаков, произнося очередной монолог, «сочиняет», гаснет – стало быть вышел из образа. Мастаков заигрывается, но эта игра невольная. «От чувств-с», как говорилось в пьесе другого автора.
Все для Мастакова, как для коллеги Тригорина, «сюжет для не большого рассказа». Даже смерть, случившаяся совсем близко, по соседству, не более, чем тема: «Я столько прочитал ужасов о смерти, все они так плохо написаны, что у меня нет уважения, нет интереса к этой теме…». Мастаков ищет серьезной темы, скатывается до вольнодумства, но жена чутко перебивает эти мысли: «Это не твое!» и осторожно возвращает мужа к литературе, уводя от жизни. Мастаков решает писать образ Матери. Дитя природы Мастаков пишет с натуры: в ближайшем окружении — Медведева, несчастная мать дочери, связавшейся с умирающим студентом (его смерть, впрочем, развязывает руки и узлы на сердце обеим). Людмила Иванилова самобытной манерой речи и повадкой то и дело срывает аплодисменты. Ее героиня – простая женщина, мудрая от земли. Не рассуждает, говорит как есть, а не как дОлжно. Фразы вроде «Все, вы, мужчинки, хороши», «Тяжело бабой быть», «Нечего роли-то играть… публика-то разошлась уж», — принимаются на ура. В пьесе есть любопытный момент, когда Мастаков задается вопросом, а могла бы Медведева как мать убить опостылевшего студента, тянущего за собой в могилу ее дочь? Мать, сыгранная Иваниловой, доброжелательная, но лукавая, определенно могла бы. В какой-то момент, кажется, что все сходится: она, идущая с медицинской склянкой к Васе, обещающая сделать ему укол вместо доктора, и его в ту же ночь смерть. Эта «детективщинка», увы, не развита в спектакле, но на мысль наводит.
«Чудаки украшают мир», — как-то заметил автор пьесы. «Чудаки» из нашей жизни не исчезают, меняется их «сорт». Даже в литературе «Чудаки» М.Горького не походили на начатых в тот же год «Чудаков» А.Толстого (первоначально роман назывался «Две жизни»), им на смену пришел «Чудак» А. Афиногенова, совместивший реализм с сатирой на тогдашние пороки общества — от бюрократизма до антисемитизма. Год от года, кажется, «чудаки» не сменяют друг друга, но пополняют свои ряды: чуднЫх больше, чем чУдных. Корень один, но в чудеса не верим, а чудовищного, порой, не замечаем, привыкли. По сравнению с тем, что некоторые позволяют себе «отчудить» сегодня, герои Горького оказываются чудеснейшими и милейшими людьми. Чудо, что за соседи!
Дощечка к дощечке выстроен дом в спектакле, но не выкрашен. Раскрасят его обитатели, каждый своим цветом: персонажи спектакля разноцветные, но сами по себе одноцветны, без полутонов. Стучат по дереву то кулаком, то, чтобы не сглазить, то от отчаяния. Кажется, придет день и будут биться головой. Хранят беспечность, но и задумываться начинают, более не пьют чай, выливают, — крепость не та. И что-то стучит в забор, и кто-то ходит вокруг да около, и от этого не по себе. Но ободряют себя, дескать, почудилось.
«В день томительный несчастья / Ты об них лишь вспомяни; / Будь к земному без участья / И беспечна, как они!», — продолжил бы петь патефон, если бы спектакль не подошел к концу. «Как приятно читать эти сказочки в наше-то темное, безнадежное время…», — могли бы ответить зрители фразой из спектакля, покидая зал в приподнятом настроении, с крылатыми фразами в отдохнувшей от суеты голове. Если над пьесой задумаешься, то после спектакля по ней – этого делать не следует, иначе не найти ему, ободряющему, причины (кроме просветительской и благотворной, — что уже не мало). Но стоит выйти из театра, как героем спектакля, за от всего оберегающую калитку, тут же найдется, что ответить режиссеру. От автора и от первого лица: «Думал ободрить меня, русского человека. Промахнулся. Бедняга!».
«Театрон», «Комсомольская правда»