Эмилия Деменцова

… В режиссерской мастерской Центра им Мейерхольда под руководством Виктора Рыжакова режиссер Вячеслав Чеботарь совершил закономерный переход от «Однажды мы все будем счастливы» до «Иллюзий».  Первый спектакль, заслуживший внимание публики и премии, сподвиг режиссера развить свой «дословный» метод работы с пьесами. На этот раз в основе спектакля — одноименная пьеса Ивана Вырыпаева. Собственно, свои произведения драматург всегда называет текстами, разумея под этим повышенное внимание к каждому слову. Вырыпаев – словотворец, хотя за ним не значится новых словообразований. Лексика его проста, доступна, но «сложное понятней им», а потому тексты Вырыпаева невозможно ни объяснить, ни пересказать. С русского на русский теряет в переводе. Тексты Вырыпаева нужно обязательно читать вслух, они звучат, вырывают то ли из горла, то ли из сердца ритм, с которого невозможно сбиться. Текст звучит не по нотам, потому что в нотах обязательно есть ключи и знаки, у Вырыпаева иной раз нет и знаков препинания. Слово льется свободно, и даже если в конце его неминуемо ждет точка, то это не конец, а просто возможность глотнуть воздух или выдохнуть.

Текст «Иллюзий» стал основой для «театра текста» Вячеслава Чеботаря. Режиссер не отталкивается от текста и не отталкивает его, но им одним ограничивается. И в этом самоограничении в словах, ему, актрисам и зрителям более чем вольготно.  В черном пространстве зала не видны границы, нет ни сцены, ни подъема, ни взгляда на публику сверху вниз.  «Границы» слышны – две актрисы, играющие этот спектакль, каждый раз приезжают в Москву из Молдовы. Инна Сурду и Стелла Лупан играют не по-русски, а на русском. Это принципиальное решение режиссера. В слова, произнесенные с акцентом, зрители вслушиваются, слова эти звучат иначе, не привычно, а значит по-новому. Звучит здесь каждое слово, дикция у актрис прекрасная, но интонация их для носителей языка чужда. Ломая привычный строй предложений, темп и ритм речи, режиссер заставляет зрителей слушать и слышать. Речевые конструкции, которые мы твердим изо дня в день, точно следуя какому-то безусловному рефлексу, вдруг обретают в спектакле не новый, а просто смысл.

«Иллюзии» начинаются с эпиграфа из одноименной пьесы Пьера Корнеля. Только слова отца французской трагедии о  существах «не отличимых от созданных из плоти» напоминают об иллюзии театра. Режиссер, которого вернее назвать человеком слова, с первых секунд разрушает всякие иллюзии зрителей относительно театральности происходящего. Актрисы в повседневной одежде играют «руки в брюки», бесстрастно читая текст. Свет статичен, декораций нет, только реквизит в виде двух стульев, двух бутылок воды, аккордеона и воздушного шарика. Если первые три предмета сугубо технические, помогающие актрисам, то шарик опытными зрителями принимается за тот самый символ иллюзий, вынесенных в название пьесы.  В финале «читки», так настраивает себя бывалая публика, шарик непременно лопнет как воздушный замок, надежды или мечты.  Но, благо, для публики уготовано ее место и оно не на сцене. Внешняя простота окажется обманчивой – в этом-то и есть иллюзия театра. Простое в финале назовут оригинальным, в значении подлинном.

Пьеса Ивана Вырыпаева посвящена самой большой иллюзии – любви. Ей посвящены тома и формулы, а приметы записаны в качестве симптомов психической болезни, имеющей международный шифр. Действующие лица – два мужчины и две женщины (пара актрис играет две супружеские пары). Если тема любовного треугольника раскрыта в мировой словесности, то любовный квадрат, в котором все то ли любят, то ли думают, что любят, то ли не любят вовсе, оказывается фигурой посложнее. Пересказать сюжет, состоящий из монологов-откровений и неожиданных воспоминаний, нечестно по отношению к зрителю: для его пересказа все жанры хороши. Здесь и трагическое заронилось, и комическое закралось (автором текст обозначен как комедия, но после А.Чехова этим никого не удивишь), и водевильное притаилось, и «трагико-комико-историко-пасторальное» пригрелось. Стоит сказать только, что романтический (про любовь ведь) спектакль повествует не о сиюминутной, а о проверенной временем любви персонажей, которые знают друг друга более пятидесяти лет. Об этом сообщается в самом начале пьесы и быстро забывается зрителями, ибо эта запутанная история в конечном итоге оказывается мало привязанной к ним. Пусть герои в летах, но текст без возраста, нет его и у слов, исчезающих и возрождающихся, нет и у любви, не устаревающей. Начальная ремарка драматурга о том, что исполнители «вышли только для того, чтобы рассказать зрителям истории двух супружеских пар» становится ключевой для спектакля. Его суть в  самой сути истории, наматывающей круги вокруг предсмертного открытия одного из героев – «настоящая любовь может быть только взаимной». В пьесе и спектакле по ней каждое слово этого открытия будет подтверждено и опровергнуто. Неизменными будут лишь обстоятельства на пороге смерти.

«Здравствуйте!» обращаются актрисы к зрителям, но это приветствие отлично от того, что они слышали при входе в театр, в гардеробе, у двери в зал. Это «здравствуйте» уже в другом статусе, оно реплика, которую третьи лица произносят от первого лица. Робко начинают свой рассказ актрисы. Как бы не хотелось подкрепить слово жестом – не могут: руки спрятаны в карманы. Режиссер демонстрирует: слово не нуждается в поддержке ни жеста, ни действия, оно самодостаточно.

А вот Вс.Мейерхольд писал: «В драме слово — не достаточно сильное орудие, чтобы выявить внутренний диалог. И не правда ли, если бы слово было единственным орудием, выявляющим сущность трагедии, на сцене могли бы играть все. Произносить слова, даже хорошо произносить их, еще не значит — сказать. Появилась необходимость искать новые средства выразить недосказанное, выявить скрытое».

Вячеслав Чеботарь Мастера не опровергает, а словно бы вступает в диалог, ищет те самые «средства выразить недосказанное». Тут-то и начинается «словоблудие»: слова блуждают от актрисы к актрисе, монологи дробятся, фразы рвутся, а декламация переходит в акапелло. Словоповторы переходят в чтение каноном, как в полифонии, когда одна начинает, а другая подхватывает. Так и в тексте Вырыпаева оброненное слово, возникнув однажды, переходит в рефрен, слово за слово, один мотив цепляет другой,  цепляя и зрителя-слушателя. Это, конечно, не аудио-театр, хотя и тянет иной раз закрыть глаза и просто слушать как актрисы звукоподражают, дублируют друг друга, имитируют эхо, мычат, шепелявят, «бекают» и «мекают» на все лады, гундосят, меняют тембр  и темп речи, тянут гласные и местоимения, то тонко голосят, подражая морзянке, то кричат, словно вбивая каждое слово, передразнивая друг друга. Нет здесь ни слова в простоте, но все слова — просты. Ими здесь владеют и распоряжаются, словно бы ставя эксперимент можно ли слово подчинить, укротить, лишить смысла, ведь слова в жизни обесценены, и,  пожалуй, только в театре и остаются не пустым звуком.

«Слово высказанное есть ложь», а «Жесты, позы, взгляды, молчание определяют истину взаимоотношений людей» — так сталкивается жизнь и театр в одних «Иллюзиях».  В спектакле умеют промолчать, и речь не об умении держать паузу. Авторские паузы из ремарок соблюдают строго – их произносят. Пауза — это слово, а не время в тишине. Этим словом («пауза») в нужных местах прерывают, а. вернее, продолжают свою речь актрисы. В паузе нет ни действия, ни бездействия, она звучит. Есть в спектакле и перерыв для актеров, он так и называется: «Небольшой перерыв, чтобы попить воды».

Музыкой текста, идущей не от него, но той, на которую наложил текст режиссер (вернее звукорежиссер) можно заслушаться. Тут-то и ловишь себя на мысли, что интонация оказывается иной раз важнее самого слова. Разве не интонации остаются от людей, от актеров особенно в нашей памяти? «Но и дальнейшее наше существование не-о-бес-пе-че-но!», — раз услышанное в исполнении Алексея Грибова никогда не забудется, или «Не мелочись, Нааденька» Юрия Яковлева, разве скажешь теперь иначе? Не в реплике суть, в произнесении. Но искажает ли произнесение эту суть  пытаются понять «иллюзионисты» в спектакле. В самокопаниях персонажей пьесы несложно докопаться до себя (впрочем, до себя  всегда сложно), так и слова здесь «раздевают» до первоначальных смыслов. Раздеваются и актрисы: под джинсами и куртками оказываются вечерние платья – первое «внешнее» впечатление, как и все в этом спектакле, оказывается иллюзорным.

Выразительность слова как бы спорит здесь с выразительностью его произнесения. В какой-то момент, кажется, что важно здесь не то, что отчетливо и по нескольку раз произносится актрисами, а как раз то, что проскальзывает, как мгновение, которое нельзя остановить. Не случайно режиссер дополнил текст «Иллюзий» отрывком Вырыпаева из киноальманаха «Короткое замыкание». В отрывке — про вечный конфликт «понимать» и «ощущать», автор настаивает на втором, режиссер же стремится к гармонии. Словесное уравновешивается музыкальным, музыка слов — музыкой. Да и какая история любви без музыки? «Summertime»  Джорджа Гершвина,»À Paris» Ива Монтана,  «Strangers in the Night» Френка Синатры и «I Will Always Love You» Уитни Хьюстон поют под аккордеон актрисы. Приятная музыкальная пауза оборачивается очередной иллюзией – если в языке возможна инверсия, если интонация меняет суть слов, то меняет ли музыка суть  положенных на нее слов? Полный отчаяния текст «Lonely I am so lonely/ I have nobody / For my own» накладывается на французское кружево музыки Монтана. «Кого же слушать мне?». Рассыпанные по спектаклю «диссонансы»: слова и его произнесения, музыки и текста, черного и белого, платьев и босых ног актрис,- оказываются необходимым условием гармонии.

«Слова, слова, слова», но спектакль в них не уходит. Текст порой походит на тифлокомментарий, который используется, чтобы пересказать визуальный ряд слепым. История то ли «о странностях любви», то ли «о свойствах страсти», в которой нашлось место и закатам, и Парижу, и шуткам, и даже инопланетянам, дает свое определение любви – «это такая вещь, которую трудно обрести, но очень легко потерять». «Любовь – это такая вещь»  —  эта «сортировка» не озадачит персонажей. Здесь все «вещи» названы своими именами. «Разве розовая линия над горизонтом, это вещь, Сандра?, — скептически спросил Денни.  — Да это вещь, — ответила Сандра». Конец цитаты.

В «Иллюзии» Корнеля умершие персонажи оживали, а все их перипетии оказывались театральной пьесой в пьесе. В «Иллюзиях» Вырыпаева рассказ «с чужих слов» оборачивается вполне жизненной историей любви. Историей законченной,  а, как говорит М.М.Жванецкий, «концов счастливых не бывает». И снова захочется предаваться иллюзиям, которые предают. И вновь трудно будет держать свое слово, держась за чужие слова. И «к слову сказать» напоследок уже ничего не удастся. Шарик не лопнет, его сдуют: ни звука, ни следа – ничего не останется. Никаких иллюзий.

Через весь спектакль проходит отчаянный вопрос: «Ведь должно же быть хоть какое-то постоянство в этом переменчивом космосе?». Одна из его героинь исписывает этой фразой последний лист своего последнего письма. Так героиня Ренаты Литвиновой в фильме «Богиня. Как я полюбила» исписала свое предсмертное письмо ответом «и это было только одно слово – любовь». У Вырыпаева свой ответ, куда более убедительный. В «Иллюзиях» главной иллюзией стала жизнь героев, проходящая без пауз. В ней самой и в том как она проходила, и была сокрыта вся иллюзорность. Впрочем, не была, а есть, ведь не одних своих персонажей касается пьеса. Жизнь проходит «…И, значит, остались только иллюзия и дорога», и нет иного постоянства в жизни кроме смерти. «В общем, все умерли», и только меха аккордеона будут еще некоторое время вздыхать как аппарат искусственного дыхания. От «здравствуйте» до «до свидания» пройдет свой путь спектакль, но в нем будет еще один финал ни автором, ни режиссером не прописанный, – аплодисменты.

Подписаться на комментарии (RSS)