MEMENTO MORI
13 марта, 2014 Театр
Что ни день, то повод. «Перебирая наши даты», обязательно наткнешься на что-то знаменательное: знаменитые даты или даты (из жизни) знаменитых. Советский анекдот «- А какой сейчас год? — — Юбилейный» актуальности не теряет. Каждый год одним своим исчислением не ограничивается. «За древностию лет» у него в нагрузку всегда есть тема (2014 год культуры, 2015 – литературы и т.д.) и персона (2014 – Лермонтова, 2015 – Чайковского). Юбилеи живых проходят во здравие, ушедших – за упокой. Года объявляют, а театры афишируют: идя на поводу у поводов и юбиляров, выпускают «датские» спектакли. В этом юбилейном шекспировском году в Москве одних только датских принцев (в прямом и переносном смыслах) в репертуарах не меньше пяти. Но отмечен нынешний год и другой юбилейной датой, тихим юбилеем громкого человека. 140 лет со дня рождения Всеволода Эмильевича Мейерхольда.
Следуя традиции и названию московский Центр им. Вс. Мейерхольда (ЦИМ) ежегодно отмечает день рождения выдающегося режиссера, реформатора, теоретика и практика театрального искусства – Вс. Мейерхольда. Задуманная программа постепенно воплощается в жизнь: выставка «Биомеханика. Намерение» Андрея Топунова, в основе которой видеоинсталляция на базе уникальной кинопленки 1928 года, и конференция мейерхольдоведа Вадима Щербакова «Мейерхольд VS Постдраматический театр» состоялись. Мастер-класс Алексея Левинского по биомеханике и мультимедийная экспозиция «Мейерхольд Родченко» — впереди. Но центральным событием юбилейного года стал театральный альманах «Мейерхольд – это я», объединивший спектакли-короткометражки восьми театров, переживающих перемены. Посвящения реформируемых реформатору.
«Мейерхольд – это я» — совместный проект ЦИМа и независимого продюсерского объединения Vottebe. Правила альманаха просты и едины для всех: общие тема, пространство и хронометраж 20 минут. Все остальное (сюжет, жанр, форма) – по выбору. Не сговариваясь и не репетируя совместно, участники проекта составили некий пазл, мозаику, иллюстрирующую не то, что известно о Мейерхольде, но то, что запомнилось о нем. Знаниями поделились на театроведческой конференции, ощущениями – на сцене. Символ мозаики нашел отражение в программке вечера, по окончании которого ощущение разрозненности и фрагментарности оказалось преодолено. Картина сложилась и проиллюстрировала не столько прошлое, сколько настоящее. И то, и то оказалось нашим, актуальным, прожитым, но не изжитым. Театры-участники все как один в день рождения Мейерхольда говорили о его смерти, а, вернее, – его убийстве. Не биомеханика занимала актеров, но биография Мастера. В одноактных спектаклях попытались осмыслить эпоху, отразившуюся в одной статье уголовного кодекса, кровавой 58-й, о «свержении, подрыве или ослаблении власти…». Если театр – это диалог, то актеры и зрители «как сговорились».
Первое слово было за Гоголь-центром. На участие в мозаике театр ответил видеоколлажем. Сцена пустовала, зато на ее заднике творилось и роилось искусное видеодейство художника Александра Житомирского под названием «Мейерхольд. Февраль». Февраль месяц рождения и смерти Мейерхольда. Фотомонтаж, а местами и эйзенштейновский монтаж (великий режиссер – ученик великого режиссера) за 20 минут зрителям рассказали всю жизнь героя вечера, особо сосредоточившись не на деле жизни, но на личном деле и протоколах допросов. На фото Мейерхольда в видеоролике то и дело проступала эпоха: как били, как пытали, как грозили оставить нетронутыми только голову и правую руку, дабы «преступник» мог расписаться в признании… Фото, документы, свидетельства и никакой театральности.
Вторым посвящением стал фрагмент, подготовленный Дмитрием Волкостреловым. Режиссер вышел на сцену, посмотрел в глаза залу, в котором не было не только свободных мест, но пустых ступенек, и повернулся к нему спиной. Нет, не отвернулся от него, но повернулся лицом к экрану. На экране загорелось – название проекта «Мейерхольд это я», набранный в виде перевернутой пирамиды, в которой «Я», как стрелка, указывала вниз на режиссера. Мгновение и название дополнилось сопроводительной информацией «Продолжительность – 15 минут». В зале рассмеялись. Время пошло. На экране стали возникать старые фотографии. Их можно было бы назвать портретами, когда бы не было очевидно, что они взяты из личных дел. Из тех самых папок, в которых «дело закрыто» означало смерть. Презумпция виновности работала безупречно. Фото разных людей (по полу, возрасту, вероисповеданию и проч.) перемежались с титром «Мейерхольд это я» и бегущей строкой. Титр отсчитывал время, а фото – отчитывали его. На фотографиях запечатлены живые люди. Щелчок фотоаппарата остановил мгновение их жизни, щелчок затвора – оборвал ее. Перемежающие фото – это не слайды, судьбы, вернее люди одной судьбы, разные люди, приравненные в смерти, сравненные с землей. Таким «предлагаемым
обстоятельствам» и «биографиям образов» , казалось бы «не сценичны». На отдельных фото — номера статей, даты и просто номера. Вглядеться в глаза этих пронумерованных людей было страшно. Эти фото не материал для спектакля, они, ставшие «материалом» времени, «исходящим реквизитом» страны, умерли не по своей воле (не на войне), и не своей смертью. Фото неспешно сменяли друг друга. Время шло. Кто-то в зале, устав от «повторяющегося сюжета», вслух подсчитывал, сколько еще минут осталось, вычитая из пятнадцати. Кто-то хохотал в голос, находя происходящее смешным. Действие творилось не на сцене, в зале. Мейерхольд был бы доволен. Смех в темноте – это анонимно и безопасно, но в данном случае, смех в темноту был предательством. Спина Волкострелова не дрогнула, Он вместе с большей частью зала не отрываясь смотрел на экран. В безумные или обреченные, отчаявшиеся или еще надеющиеся, смиренные или полные достоинства глаза. Промелькнуло фото Мейерхольда. Ни минутой больше. Никакого акцента. Мейерхольд человек эпохи, общей судьбы и общей могилы. Ее иногда называют братской Как ответ на знаменитое обращение «братья и сестры»?! Темнота умалчивает. Вс.Мейерхольд писал: «В драме слово — не достаточно сильное орудие, чтобы выявить внутренний диалог», а в той драме, о которой напомнил Волкострелов, слова и, правда, кажутся лишними. Все понятно и без них. Понятно и необъяснимо. Время идет, а черный экран становится как бы черной рамкой, подкрепленный траурной лентой погруженного в темноту зрительного зала. «Продолжительность 15 минут» — это пятнадцать минут молчания, минут памяти, в которые зал не догадался, по примеру режиссера, встать и почтить эту память. Пятнадцать минут истекли, но время-то идет. Идет, надвигается. Оно родом из того, в которое на четверть часа вернул режиссер общее фото зрительного зала.
Гнетущую атмосферу развеяло выступление Бориса Павловича под названием «Другим методом». Актер под аплодисменты публики (о которых он предварительно попросил аудиторию) прошел к трибуне, установленной на сцене. Трибуна и аплодисменты располагают к официозу. Так оно и вышло. Актер поблагодарил коллектив ЦИМа, коллег, рассказал о высокой чести выступать в этот день и по такому случаю и т.д. и т.п.. Официоз, впрочем, был театральный, а потому публика уже по собственной инициативе встречала каждый «серьезный» тезис актера аплодисментами. Среди прочего Борис Павлович сообщил и «пренеприятнейшее известие»: «Никто из артистов БДТ им. Г.А. Товстоногова приехать не смог». Причина оказалась уважительной, юбилейной: в этот день театр отмечал 95-летний юбилей. Докладчик прочел небольшую лекцию об этом знаменательном событии, обратившись к Мейерхольду с упреком, что тот не был ни на одном спектакле БДТ. «Как же так?», — сокрушался лектор. Затем публику пригласили за кулисы театра-юбиляра, из Москвы в Петербург посредством современных технологий: за сценой БДТ была установлена вэб-камера, так что изображение и звук моментально передавались на задник сцены ЦИМа. В фокусе камеры были не актеры, игравшие в тот вечер спектакль «Дядюшкин сон», но суфлер театра Вера Поповская. Мейерхольд, как известно, требовал упразднить суфлеров. «В БДТ сохранились суфлеры. В БДТ вообще многое сохранилось», — заметил Борис Павлович. Пока зрители наблюдали за сосредоточенным взглядом суфлера, за губами, проговаривающими текст вместе с актерами, за специальным старинным приспособлением в ее руках, похожим на мегафон, которое подносилось то к уху, то к губам, за Алисой Фрейндлих, мелькнувшей в кадре, Борис Павлович взял на себя труд прочесть «Слово о Мейерхольде» Георгия Товстоногова. Когда текст был озвучен, актер отошел от трибуны и поведал залу легенду, согласно которой свое выступление Товстоногов закончил фразой: «…но я работаю другим методом».
Театр «Практика» представлял его художественный руководитель Иван Вырыпаев. Один за всех, заявленный в программке как режиссер, автор и исполнитель отрывка «Снег и дым», он вышел на сцену и честно признался, что к выступлению не готов. В свое «оправдание» режиссер рассказал «как было дело», т.е. всю предысторию участия в проекте, все сомнения, раздумья и колебания. Юбилей Мейерхольда, выступление Вырыпаева, — «связь прямая» иронизировал режиссер. Шутка шуткой, а между тем Вырыпаев рассказал интересные факты о действенном анализе пьесы, о своих учителях, которые, в общем, и являют ту самую связь поколений, передают знания и методы из уст в уста. В финале своего моноспектакля Вырыпаев припомнил педагога, который однажды дал ему мудрый совет: если режиссер не готов, то спектакль всегда можно спасти за счет театрального снега, дыма, контрового света и яркой музыки. Слова прозвучали, и, как по волшебству, сцену заволокло дымом, пошел снег и заиграла композиция «The world is not enough» группы «Garbage». Впрочем, выступление режиссера спас не этот трюк, а его искренность, вторящая герою вечера.
Во время антракта зрителям была предложена визуально-звуковая композиция «Москва. Мейерхольд», проиллюстрировавшая знаковые для режиссера московские адреса и виды (нынешние и минувшие) и музыкальная композиция Петра Главатских и Сабы Лагадзе по мотивам произведений И-С. Баха, А. Пьяццоллы, Г.Смирнова. Нон-стоп театрального альманаха продолжила читка фрагментов из пьесы Елены Греминой «Мейерхлюндия», основанная на документальных материалах и свидетельствах. Полноценный спектакль по ней – в планах ЦИМа, а пока зрителям представили эскизы персонажей, среди которых реальные исторические лица, не нуждающиеся в уточнениях: Станиславский, Немирович-Данченко, Бабанова, Эренбург, Багрицкий, Есенин, Райх, Эйзенштейн, Гордон Крэг и, конечно, сам Мейерхольд. К читке была привлечена и публика. Ей адресовал Мейерхольд в исполнении Александра Молочникова каверзные вопросы вроде того, «Что испытывал Гамлет к отцу и как передать это чувство на сцене?». Мечта Мейерхольда «разломать рампу», пусть в такой простой и незамысловатой форме, но все-таки осуществилась. До правильного ответа – любовь — публика не додумалась, гений Мейерхольда, спустя десятилетия остался непостижим. Любопытно, что пьеса разделена не на привычные «действия», но на «утопии». Их в жизни режиссера и людей вокруг было предостаточно. Документальная пьеса не могла обойти и последние страшные страницы жизни Мейерхольда. Зрителям прочли письмо Зинаиды Райх Сталину, которое стало одной из причин ареста ее мужа. «Значит, так надо», — твердил я себе, и мое «я» раскололось на два лица. Первое стало искать преступления второго, а когда оно их не находило, оно стало их выдумывать», — писал Мейерхольд. Актерско-режиссерская привычка анализировать себя, смотреть на себя со стороны в «предлагаемых обстоятельствах». Даже тогда, когда жизнь не предлагает ничего кроме смерти. Как тут не вспомнить знаменитый двойной портрет Мейерхольда художника Б.Григорьева, оказавшийся пророческим. На нем Мейерхольд и натягивает тетиву, готовясь выстрелить из лука, и гибнет поверженный. Так и сбылось, по сыгранному, по написанному
Самым неоднозначным и расколовшим публику стало выступление Клима. Режиссер вышел на сцену в пальто и с рюкзаком, неторопливо прошелся по ней, обвел взглядом зал и сказал, обращаясь к техникам: «Я хочу их видеть. Я хочу видеть лица в зале». В зале зажегся свет. Свой монолог Клим читал по бумажке, прерывая его внезапными комментариями и уточнениями. Его эссе началось с размышления о старом и новом стилях, о календарях и постепенно перешло к разговору о старых и новых формах, из знаменитого треплевского монолога. Монолог Клима не случайно назывался «Костя», ведь именно в роли Треплева выходил на сцену Московского художественного театра Всеволод Мейерхольд в легендарной «Чайке». «История – заезженная пластинка», — читал Клим, приглашая зрителей к размышлению о судьбе свободного человека в России. О его непременно трагической судьбе: от декабристов до Карла (Карл значит смелый, это настоящее имя Мейерхольда), проделал путь автор, на забыв заглянуть и в наш век. «Чем ниже мы, тем выше они», — обратил он в зал. Знаменитый призыв к России «к топору» Клим истолковал как призыв строить. Довольно уж вырублено. «Когда теряют головы вокруг…», — напомнил он публике стихи Киплинга, завершающиеся простой, но часто забываемой истиной: «Земля, — твое, мой мальчик, достоянье! / И более того, ты человек!». Клим не разъял Мейерхольда на человека, гражданина и художника, ведь одно не должно быть отделимо от другого. Напомнил эпизод из воспоминаний Михаила Чехова. Тот сулил Мейерхольду страшный конец, если он вернется в Советский Союз, на что Мейерхольд ответил: «Я знаю, вы правы – мой конец будет таким, как вы говорите. Но в Советский Союз я вернусь. <…> Из честности». За время монолога Клима публика явно заскучала, у нее не было сил вслушиваться в рассказ (а, по сути, исповедь) режиссера. Вглядываясь в одинокую фигуру Клима нельзя было не вспомнить мхатовский вечер «Вне системы», посвященной юбилею К.С. Станиславского. В одном из фрагментов Клим, сидя на табурете в исподнем, без слов, одной своей не согнутой, но сломанной спиной играл роль Мейерхольда. «Помню, Станиславский однажды два часа молча ходил перед нами в плаще, поворачивался, садился, ложился, и я потом не мог заснуть всю ночь.», — звучало со сцены, заполненной столиками следователей КГБ. Это «не мог заснуть всю ночь» многократно повторяемое, иллюстрировалось вспышками мигающих ламп и «столоначальниками», пытавшими Мейерхольда, не дававшими ему спать ночи напролет. Пленка обрывалась, и звучал голос-приказ подписать показания. Изломанная фигура демонстрировала сломанную руку с выбитыми пальцами. Клим обхватывал ручку губами… Этот фрагмент кошмара наяву завершался строкой из Мейерхольда: «И это нужно любить в театре». В этот раз регламентом режиссер пренебрег, и зрители начали покидать свои места. Когда же режиссер начал читать отрывок из «Чайки», не пропуская ни одной ремарки, публика вознегодовала. В зале начали кричать, улюлюкать. После прочтения ремарки: «Показываются болотные огни», зрители группами стали уходить из зала. Клим читал. Публика нарочито шумела, смеялась, пыталась «захлопать» стоящего на сцене. Реплика Нины Заречной: «Он скучает без человека» обрела в данных обстоятельствах новый смысл. Как когда-то А.Луначарский назвал Мейерхольда «заблудившимся искателем», так и Клим в этот вечер казался потерянным. Читая реплику Аркадиной, Клим оговорился: «Это что-то диссидентское! (вместо декадентское)». Читку Клима постигла судьба провалившейся «Чайки» А.Чехова. Спустя 118 лет. Ничего не изменилось. Режиссер взял рюкзак, повесил плащ на руку и ушел со сцены.
Выступающим актерам из херсонского Центра им Вс. Мейерхольда не повезло. Разгорячившаяся после предыдущего выступления публика была настроена крайне недружелюбно. Фрагмент, составленный из аудиоинтервью людей с улицы, отвечавших на вопрос о том, что они знают о Мейерхольде, и видеоролика о поиске молодыми актерами следов Мейерхольда в их городе сократил число зрителей еще на треть. Когда же актеры после долгой, освистанной публикой паузы принялись читать отрывок из «Михаэля Крамера» Гауптмана (важного в творчестве Мейерхольда автора) негодованию зрителей не было конца. «Любовь, говорят, сильна как смерть. Но переделайте фразу. Смерть такая же кроткая, как любовь. Смерть оклеветали — это подлейшая ложь. Смерть — это самый милосердный вид жизни. Это творение вечной любви», — прозвучало со сцены, напомнив созвучное вечеру: «Memento mori»
Впрочем, завершился вечер под смех публики. Санкт-Петербургский театр им. Ленсовета разыграл «Поминание», ответил новым формам старыми. Актеры в исторических костюмах разыгрывали этюды, пока актриса читала фрагменты из воспоминаний Мейерхольда и стихотворение Генрика Ибсена о птице Гага, ставшее эдаким ответом чайке… В финале под звук губной гармошки на сцену вышли актеры в костюмах берез, чем очень насмешили публику. Голые стволы деревьев, бессмысленно блуждающие по сцене словно бы говорили о том, сколько дров-судеб наломано, сколько ветвей обрублено…. На сцене раздались крики чаек. Он покружили-покружили, покричали, да и разлетелись. Как и зрители, каждый по своим гнездам.
«Театральный мир»
Фото Алексея Литарова.