Эмилия Деменцова

Роман с театром

15 марта, 2014 Разное

«Сдаётся мне, джентльмены, это была… комедия», —  как и персонаж «Человека с бульвара Капуцинов» мог бы воскликнуть прохожий,  оказавшийся в вечер спектакля в театре, где на афише значится имя Романа Самгина.  Улыбающиеся, умиротворенные лица публики выдают жанр, в котором вольготно себя чувствует наш собеседник. В театральной биографии режиссера  —  пьесы, не требующие уточнения авторов, такие как «Лес», «Горячее сердце» и  «Скупой»,  соседствуют с иными, «говорящими» названиями вроде «Слишком женатый таксист», «День палтуса» и «Бестолочь».  «Смеяться, право, не грешно…», но как не согрешить против публики? Об этом и не только беседовала Эмилия Деменцова.

 

— Роман, с чего начался Ваш роман с театром?

– Обычная история. Я жил в Ростове-на-Дону и в шестом классе  начал ходить в драмкружок при Доме пионеров. Как раз в это время областной академический  театр принял к постановке пьесу Эдварда Олби «Все в саду». Пьеса, как тогда говорили, про «буржуазный образ жизни». Это был 1984 год. И вот им потребовался мальчик  на роль сына главных героев. Театр начал рейд по  драмкружкам. В итоге их выбор остановился на мне. Так и стал играть в театре.

— В Вашей семье никто не был связан с театром?

— Семья у меня простая, от театра далекая,  так что никаких предпосылок к увлечению театром не было.  Меня отобрали на ту самую первую роль, но на этом история не закончилась. В театре я задержался и играл роли детей в разных пьесах. После восьмого класса  понял, что без театра уже не могу, и поступил в Ростовское театральное училище. К тому времени английская спецшкола мне изрядно поднадоела. Прошел конкурс и стал осваивать желанную профессию. В семнадцать лет женился на однокурснице, после окончания училища нас с ней распределили в тульский драмтеатр. Поработал там несколько месяцев,  а потом меня призвали в армию. Как раз в этот момент я узнал, что Леонид Хейфец набирает в Театре Армии команду актеров военнослужащих. Я показался туда, и меня взяли. Там и отслужил два года. А потом началась другая страница – ГИТИС, куда я поступил на режиссуру.

– Какой актер не мечтает стать режиссером…

– Да, наверное.  Тогда ощутил острое желание свободы, да и покомандовать захотелось. Не без этого. (смеется)

— Наверняка, будучи актером, Вы предпринимали попытки преодолеть рамки актерской профессии и мучили этим режиссеров…

–  Какие-то попытки предпринимал, да, но слабые.  Знаете, это было все неосознанно. Только с годами пришло понимание профессии и осознания себя в этой профессии. Тогда, приняв решение поступать на режиссерский факультет, я знал только, что хочу заниматься театром. Мне это нравилось. И, как не странно, нравится до сих пор. А еще, по молодости, казалось, что режиссер куда более уважаемый человек, чем актер.

– Актер – зависимая профессия.

– Ну, и режиссер зависимая. Может быть, даже больше, чем актер. Но тогда казалось, что режиссером быть лучше.

– Иллюзия?

– Нет, не иллюзия, хотя, в общем, все вокруг иллюзия. Да и что такое театр как не иллюзия.

– Вас называют любимым учеником Марка Захарова. Ответственно?

— Да, конечно. Я не только учился у Марка Анатольевича, но и многому научился у него. Удивительный человек, разумный, с хорошим чувством юмора. До сих прислушиваюсь к его советам. Был 1996, когда я окончил ГИТИС .Это было трудное время для страны, и тем более для театра.  Тогда никто никому не был нужен. Это сейчас молодые режиссеры в центре внимания: не успел кто-то что-то сделать, о нем уже говорят. А тогда…. Тогда Марк Анатольевич пригласил меня работать актером в «Ленком» и параллельно преподавать на курсе, который он набрал сразу после нас. И мы с моим однокурсником Витей Шамировым  из вчерашних студентов стали преподавателями. Со своим первым курсом я сделал свой первый спектакль. Не первый в биографии, но первый, который я по-настоящему прочувствовал. Понимание профессии происходит ведь не в момент получения диплома. Режиссура – дело особое. И опыт необходим, и понимание. Штука в том, что не знаешь, когда оно придет. Ко мне оно пришло, на мой взгляд, довольно-таки поздно. Только через два года после окончания ГИТИСа, вместе и благодаря моим студентам я осознал, что могу заниматься этой профессией. Это был непростой путь от «хочу» до «могу».

— В Вашем режиссерском багаже преобладают комедии.

–  Это, видимо, связано с тем, что в моем представлении театр предназначен все-таки больше для комедий. В кино, в темном зале люди пребывают как бы наедине с экраном. В театре же  все вместе, все освещены, зал образует большую группу, в которой хочется и радоваться, и смеяться. Театр для меня – пространство смешного. Я люблю не только создавать такой театр, но и просто его люблю. Театр положительных эмоций. Негатива итак хватает в нашей жизни.

– Многие со времен  Ломоносова почитают комедию «низким штилем».

– Есть такое, к сожалению. Хотя нет, не к сожалению. Это естественное противоречие: высокого и низкого, трагедии и комедии.

– Вы работаете для зрителя. Кто он зритель Ваших спектаклей?

–  Даже не для зрителя.  Начнем с того, что я работаю потому, что это мое средство к существованию. Но не стану скрывать, мне приятно, когда зал принимает мой спектакль. А уж кто в этом зале?  Хочется верить, что в нем нормальные люди, понимающие юмор и вообще любящие посмеяться. Над собой в том числе. Юмор в какой-то степени универсальный язык общения.

– Ваши спектакли часто выезжают на гастроли. Чем отличается провинциальная публика от московской?

– По большому счету ничем. Если люди понимают, о чем мы с ними говорим, они включаются и реагируют. Где-то чуть больше, где-то чуть меньше, а принципиальной разницы не вижу.

– А постановочные реалии отличаются? Ведь Вы неоднократно ставили спектакли в российских регионах.

– Иной раз в хороших провинциальных театрах приятнее режиссировать, чем в Москве, в том плане, что актеры все время свободны. Никто не спешит ни на какие съемки, можно спокойно репетировать пьесу, исследовать ее, получать какое-то художественное наслаждение, удовольствие. Вспоминаю Ростов, Омск, Новосибирск… А в Москве постоянно что-то кроишь, подстраиваешься под график актеров… Суета сует.

– В терапевтический эффект комедийного театра верите?

– Я в эффекты вообще не очень верю. Я верю, что в этот вечер зритель может немножко поднять себе настроение.

– Никакого «долгоиграющего» воздействия ?

– Нет, я думаю, что нет.  Конечно, хотелось бы верить в это, но, подозреваю, что нет.

– Вы много работаете в антрепризе. Не смущает снисходительное к ней отношение?

–  Это отношение, порой, справедливо. У нас антреприза по сей день – это, иной раз, что-то недоделанное, поспешное, в силу объективных причин. К сожалению, это так. Мало времени на репетиции, небольшой бюджет, занятость артистов, потому что все они как правило медийные лица, прибегающие урывками на репетиции. С одной стороны я понимаю и даже разделяю такое снисходительное отношение.  С другой, это мой хлеб, моя работа, за нее достойно платят.

– Такая честность – редкое дело.

– А что тут таить. Конечно, антреприза антрепризе рознь. Есть яркие и достойные антрепризные спектакли. В общем-то, если складывается компания людей, которые друг друга понимают или которым радостно вместе, то из их совместной работы может родиться спектакль, который будет долго жить и радовать зрителя. К этому надо стремиться.

— Но ведь иной раз и в репертуарных театрах зритель наталкивается на типичный антрепризный продукт.

–  В том-то и дело.  Но поскольку репертуарный театр по определению, по своему названию защищен от упреков такого рода, их вроде бы к нему и не предъявляют. Антреприза же беззащитна в этом смысле.

– Непрестанные разговоры о гибели репертуарного театра преувеличены?

– Не думаю, что ему что-то грозит. Вот сейчас я приступаю к работе над спектаклем в театре им. А.С.Пушкина, на начало следующего сезона запланирована премьера. Я хожу по этому театру, общаюсь с людьми и ощущаю здоровую атмосферу многообещающего театра, не подающего сигналов гибели. Другие же театры, напротив, иногда «сигналят» о разложении. Не буду говорить какие, хотя это, в общем, не секрет. Не утаишь.

– 2014 – год культуры. Что Вы ждете от него? Начатые театральные реформы нужны?

– Реформы всегда нужны. Жизнь требует постоянного обновления.  Обновления институтов.  Очевидно, что  модель организации репертуарного театра, она ведь еще со времени Сталина у нас и разумеется она требует обновления и переосмысления. Сегодня это понимают все.  Конечно, нужны контракты, конечно, ситуации, когда артисты работают десятилетиями и считают, что это театр становится их театром,  неправильны и недопустимы. Конечно, это сложный и болезненный вопрос, но его нужно решать.

– Модель «театр – дом» отмерла?

–  Нет, не совсем. Театр –дом — это счастье, но это требует определенных обстоятельств. Если бы я со своими любимыми артистами смог собраться на какой-то площадке, у нас был бы радостный театр – дом.

– Это уже следующий этап: какой же режиссер не мечтает стать худруком.

– В общем, да.  Не знаю смог бы я возглавить театр, но хотел бы.

– Это был бы театр легкого жанра?

– Легкого жанра –не очень хорошо звучит, но, да, это был бы комедийный театр.

– Легкий жанр –не такой уж и легкий.

– Он чрезвычайно труден.

– Рассмешить сложнее, чем заставить плакать?

– Нет, все-таки заставить плакать сложнее. Сегодня сложнее. Я вспоминаю свой разговор со своим учителем. Когда-то давно я удивлялся: «Ну, как же так может быть, что публика смеется и остроумным шуткам, и Петросяну по телевизору?!». Мой учитель вспомнил его разговор на эту же тему с Горигорием Гориным, который сказал: «Смеются по-разному, но в одних случаях смеются и уважают, а в других случаях смеются и не уважают». Вот хочется, чтобы смеялись, и уважали.

– У Михаила Жванецкого есть фраза: «Развеселить и рассмешить – это две разные вещи».

– Да, наверное, это так.

–  В начале года Ваш спектакль «Славянские безумства», поставленный по пьесе Бронислава Нушича в Театре на Малой Бронной, справил десятилетие. В чем секрет долголетия?

– Он просто получился. Вот и все.  Я давно его не видел по разным причинам. Спектакль зажил своей отдельной жизнью, но  мне приятно, что он до сих пор идет.

– Как и у актеров, у режиссеров со временем вырабатываются штампы. Грешите этим?

– Да,  но стараюсь с этим бороться. Надо сознательно пытаться с этим бороться.  Но так происходит в любом деле. Что-то, что уже имело успех, какой-то прием человек подсознательно пытается повторить. Этот соблазн велик, главное ему не поддаваться.

– Вы сами выбираете материал для спектакля? Чем руководствуетесь?

– В большинстве случаев да. Для меня важно эмоциональное восприятие текста. Он должен «попасть» в меня, должен что-то затронуть во мне, а, если мы говорим о комедии, то мне самому должен быть забавен сюжет. Если герои и ситуации, в которых они оказываются, интересуют меня, значит и зрителя они тоже могут заинтересовать.

— Вы сами готовите инсценировки, работаете над текстом? Осовремениваете?

– Стараюсь очень аккуратно к этому подходить. Я человек не радикальный, но иной раз приходится подчищать какие-то архаизмы в пьесах. С единственной целью — облегчить восприятие публики, ее понимание происходящего. Работая с зарубежной драматургией так или иначе сталкиваешься с проблемой перевода. Тот же Мольер, он  переведен пятьдесят или шестьдесят лет назад. За это время язык очень изменился. Я уж не говорю про то, что люди изменились. Иногда для того, чтобы выразить идею и смысл заложенный автором, нужно использовать другие слова, другие ритмы. По мере возможности, вместе с актерами пытаюсь проделывать такую работу над текстом.

— Когда Вы ставили такие, с одной стороны легендарные, с другой, хрестоматийные произведения как «Лес», «Пигмалион» или «Скупой», Вас не смущало, что публика заранее знает их сюжет. Как заставить воспринять зрителя знакомое произведение по-новому?

– Как вы ни удивитесь, но на самом деле мало, кто знает сюжет. Я чувствую по залу, что люди, как дети, воспринимают все свежо. А вообще, если мы с актерами правильно все разобрали, и если на сцене закручивается какая-то энергетически правильная субстанция, то зрителю становится не важно, знает он сюжет или видел спектакль по этой пьесе. Он все равно по-новому воспринимает предложенный ему спектакль.

– Т.е. вас не пугает предшествующий опыт зрителя?

– Меня нет. По себе  это знаю. В свое время мне очень понравился фильм База Лурмана «Ромео + Джульетта». Уж как я знаю сюжет, но когда он рассказывается по-новому, когда это талантливо, то я буду смотреть, не отрываясь. Не важно сколько раз до этого я читал или смотрел то или иное произведение. Тот фильм я смотрел как в первый раз. Помню блистательную сцену, в которой герои просыпаются, зрителю в этот момент кажется, что та неминуемая казалось бы трагедия, не произойдет. Сцена выстроена таким образом, что ты сидишь и думаешь: «Неужели они поменяли сюжет?!». Как ребенок начинаешь верить в рассказываемую тебе историю. А потом на тебя обрушивается первоисточник и, оказывается, что нет, сюжет создатели фильма не поменяли….  Когда фильм или спектакль сделаны правильно и талантливо, то проблемы «багажа» зрительского опыта не возникает.

— В Вашем репертуаре писатели от Достоевского до Уайльда, от Островского до Камолетти. А как Вы относитесь к современной отечественной драматургии?

–  Положительно, хотя «новая драма» немножко не совпадает с моим позитивно-оптимистическим взглядом на жизнь. Такой уж я по природе человек. Правда, сравнительно недавно молодые артистки уговорили меня поставить спектакль по Ивану Вырыпаеву. Совсем не антрепризный автор. Я долго сопротивлялся, но меня уговорили и вот теперь спектакль «Валентинов день» с успехом идет на сцене.

– Хороший кастинг – половина успеха спектакля?

– Даже не половина, а 90%. Все труднее и труднее становится собирать актеров, но мы стараемся.

– Бывает ли так, что актеры спорят с Вами на репетициях?

– Конфликтных ситуаций не бывает, потому что ситуация постановки спектакля в принципе не должна быть спорной. Работа над спектаклем   это  период совместного сочинения,  дополню, —  радостного совместного сочинения. Это залог того, что что-то из всего этого может получиться.

– Сколько времени отводится на постановочный период?.

– Месяца два.

– Вы продолжаете преподавать. Для Вас это важно?

– Да, преподаю давно и не могу от этого отказаться. Привык, наверное.  Сейчас преподаю на курсе Дмитрия Крымова. Мне нравятся неглупые современные молодые люди, которые сегодня приходят в профессию. Я вижу, что люди хотят заниматься театром. Это не может не радовать.

–  Вы изменили театру с телевидением.

– Я постоянно изменяю, и летом опять изменю, потому что надо зарабатывать. Вынужден снимать и скетч-шоу, и сериалы, и всякое разное. Мне не очень все это нравится. Мне нравится театр. Театр – это удовольствие.  А все побочное —  работа.

–  А кино?

–  С кино все сложно. Нужен какой-то хороший сценарий, но, откровенно говоря, у меня нет особой тяги к кинематографу. Время от времени мне поступают предложения оттуда, но… Откровенно говоря, даже антрепризный материал в разы лучше и качественнее предлагаемых сценариев. В антрепризе у меня есть возможность работать с вершинами драматургии, с Островским, Уайльдом…

— Не скучаете по сцене как актер?

– Нет, не скучаю. Понимаю, что мне не хватало чего-то для того, чтобы стать по-настоящему успешным актером.

– Решение уйти из актерской профессии далось непросто?

– Нет, оно было совершено в молодом возрасте, поэтому все произошло как-то спокойно.

– Чем живете кроме театра?

– На снегоходе люблю кататься.

— Не могу не спросить о бремени фамилии? Это дань уважения к Горькому и его персонажу Вашему однофамильцу?

– Самгин – это творческий псевдоним. Когда  я начал работать актером в «Ленкоме», и репетировал роль Чичикова в пьесе Нины Садур «Брат Чичиков», то постепенно подключился к постановке этого спектакле. Я и Дима Певцов были назначены на эту роль и Марк Анатольевич посоветовал мне взять псевдоним.  Самгин – показалось мне звучной фамилией. Так и осталась.

– Раскроете напоследок   тайну грядущей премьеры в театре им. А.С.Пушкина?

– Пока рано об этом говорить, хотя договор я уже подписал. Пусть будет интрига. Раскрою только автора: не устаревающий Александр Николаевич Островский.

 

Журнал «Театральный мир»