Эмилия Деменцова

   Плодовитая (то ли по щедрости, то ли по безотказности), раскрасневшаяся (от бега ли догоняющего, от вина ли, вины ли?), «всуе верная» (верящая в Бога, в авось, в чох и в сон, доверчивая и обсчитывающая одновременно)…. Раздалась, необъятна глазом и умом. Беспредельная, но только в переносном смысле. Бескрайняя, но внутри границ. Они (границы) не по периметру – повсюду. «Мы строили, строили и, наконец, построили», – но не ввысь, а вширь. Наш долгострой не зиккурат – голову запрокидывать непривычно, все больше кланяемся, наш оплот – забор. За ним прячемся, через него подглядываем, под ним отдыхаем, на нем казним (где частокол, там и «на кол»). Забор – защита: мы давно не готовы к труду, но к обороне. Наша ограда – наша отрада: высокая, глухая, с ажурной колючей проволочкой поверх, при стороже с колотушкой. Забор делит на своих и чужих, даже на кладбище. Забор – наша летопись, его пусть и можно вырубить топором, закрасить, но иные слова проступают на нем как на палимпсесте. Творящие слова и слова о творящемся. Забор – и броня, и защита от чужих глаз, оттого за ним часто творится неприглядное. За забором – слепая зона. Щурясь, подглядывают по обе его стороны. И не то плохо, что живем «невидимками», а что других видеть не хотим. Вместо окон зеркала предпочитаем, в них глядимся. Щель в заборе полного обзора не дает. Но на щели вся надежда. Через них пробивается свет.

   «O rus!..О Русь!» – одно из другого, или одно как другое, – «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», или «тьфу, деревня!», – как вам угодно. Образ русской деревни – традиционная тема школьных сочинений. Умирают авторы, загибаются деревни, но как образы и темы живут: в учебниках, письмах «на деревню дедушке», воспоминаниях о каникулах у «баушки», телесюжетах о благодати и лепоте нетронутых уголков заМКАДья… Героиня рощинского «Старого Нового года» подмечала: «Модно теперь: деревня в город, а городские в деревню». Это справедливо по сей день. Москва – большая деревня – это слышно на улицах Москвы старой и видно в т.н. Новой Москве. «Смычка города и деревни» давно позади, но девиз этот хотя устарел, а все ж таки воплощается в жизнь, особенно на фоне культурной политики по обращению к традиционным ценностям. Где искать традиции как не за заборами? В деревне их много. Это лучший консервант. Кривые, гнилые, косые, и, напротив, новые, оснащенные современными системами охраны, – за ними, как в леднике, хранятся ценности. У кого-то их больше, у кого-то от аванса до получки – меньше, но, в целом, ценности вполне себе традиционные. О них поют, пишут, снимают фильмы, ставят спектакли. «Деревенская проза» снова становится частью прозы жизни.

   «Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ…», – чем не установка для современных авторов, желающих, как чеховский Тригорин, поспевать за временем. А стало быть, надо «в деревню, к тетке, в глушь» и писать-писать-писать на лоне природы. Писать о деревне русской, можно олимпийской, но ни в коем случае не потемкинской. Писать, а не нарушать традиции того, о чем пишешь. Иначе напишут о тебе где-нибудь в разделе «из зала суда», как не так давно – про учителя сельской школы Илью Фарбера…

  Режиссер Марина Брусникина деревенскую тему освоила вполне. В ее спектаклях и музыкально-поэтических вечерах этот душеспасительный мотив звучит довольно часто, будь то недавняя премьера в РАМТе «Лада, или Радость», или спектакль-долгожитель «Пролетный гусь» в МХТ им. А. П. Чехова. В рамках мхатовских вечеров современной прозы «Круг чтения» режиссер предложила молодым артистам театра обратиться к очеркам молодого же прозаика Натальи Ключаревой. Эксперимент удался, и вот на Малой сцене МХТ премьера – спектакль по одноименной повести «Деревня дураков».

   «Учитель» (фильм 1939 года), «Сельская учительница» (1947) держали путь в деревню. Вот и герой повести – тоже учитель отправляется на поиски смысла и счастья в глушь. Но не «цветы, любовь, деревня, праздность» ждут его, а беспросветность, угрюмость, пьянство и дичь во всех прочих отношениях «прелестного уголка». «Первый парень на деревне – а в деревне один дом» (один не развалившийся окончательно) и тот похожий на «желтый», – учитель (Данил Стеклов) учится жить не по книгам, а его «коллега» – молодой священник (Артем Быстров) – не по Книге, ибо не книжный язык требуется, чтобы вразумить местных обитателей. Те скота не держат, сами оскотинились. Орудиями труда работать разучились, ими только громят, или опираются на них в подпитии. Но заняты каждодневно – пьют. И врагов вычисляют. Впрочем, враги – тоже традиционная ценность – «католики, жиды, либералы, экуменисты» и поселившиеся по соседству иностранные волонтеры (разумеется, «агенты влияния»), ухаживающие за инвалидами и слабоумными нашими соотечественниками. Именно эту, контролируемую «враждебными силами» территорию, местные пейзане и прозвали «деревней дураков».

   Декорация Николая Симонова в полной мере стала основой спектакля. Принцип ее книжный – черным по белому. Посреди белого страничного пространства сцены сооружен черный забор. На нем уже белым по черному артисты пишут мелом название, имя автора, номера страниц повести и отдельные важные для нее слова. Например, слово «родина» поместилось аккурат под вторым словом из названия спектакля, и, учитывая, то с каким вниманием относится режиссер к литературным основам своих спектаклей, в этой детали вполне можно усмотреть смысл.

   Деликатное отношение Марины Брусникиной к авторскому тексту проявилось в спектакле во всей полноте. Почти три часа сценического времени вместили все основные и множество побочных линий пестрой повести. В тексте для режиссера нет ничего незначительного – нумерация глав и та важна, ее озвучивают. Так и говорят: «Глава первая….глава вторая…». Глаголы из авторских описаний и озвучивают, и играют, то есть если по тексту кто-то у кого-то что-то спросил, то актер озвучит и ремарку, и вопрос. Или так, актриса Евгения Добровольская в роли Любки-психовки произносит: «Любка давно не вспоминала, что у нее есть дом», и продолжает, обращаясь уже не к зрителям, а к партнеру по сцене: «У меня же дом есть». Тавтология, но зато всем все понятно. Впрочем, «Деревня дураков» – редкий случай, когда подобная читка не адаптированной для сцены прозы, не раздражает. Однако если умение писать, есть умение вычеркивать, то и в дальнейшей работе над подобным литературным спектаклем режиссеру пригодится ластик.

    На белых стенах мелькают черные точки – знаки препинания спектакля. От тем здесь рябит, их перебор и с перебором: война, любовь, загадочная русская душа, проблемы социума, взросление и старение, историческая правда и правда жизни и еще много запятых и многоточий нашей жизни. Главный герой – учитель истории, вот и натыкается то на одну, то на другую историю. Недаром режиссер определила жанр спектакля как наблюдения. А жанр этот вольный, каучуковый. Здесь много общих мест, простых (упрощенных) истин и наивных банальностей. Но именно это крошево тем и явлений делает спектакль социально значимым, морально-нравственным, христианско-демократическим. Он, как и его персонажи-учителя, сеет, что ему положено, точно по Некрасову. Спектакль проблемный (в смысле о проблемах дня сегодняшнего, но есть и другой смысл), современный, неравнодушный, как и все спектакли Брусникиной, и одно это делает его пребывание в репертуаре театра заслуженным. Да, театр Художественный, и если не весь спектакль, то его сценография этому основополагающему эпитету соответствует.

   Текст без подтекста, в котором нет ни глубин и страстей прозы Виктора Астафьева, Федора Абрамова, Валентина Распутина, ни народной непритворной мудрости Василия Шукшина, ни едкой иронии и сатиры «ГенАцида» Всеволода Бенигсена, облагорожен актерскими работами. В спектакле занято много молодых артистов. На одной сцене с ними – мастера: Евгений и Галина Киндиновы, Нина Гуляева, Евгения Добровольская. Но нет в спектакле, и в том бесспорная заслуга режиссера, разделения на главных и второстепенных лиц. В «Деревне дураков» Марине Брусникиной удалось создать гармоничный ансамбль, оттого-то массовые сцены в нем удались лучше, чем отдельные «картинки с выставки».

   «Деревня дураков» не про «Рашку-говняшку», он, пользуясь фразой из повести, «о людях, не о политике». Здесь по следам Андрея Платонова («дело есть – жить надо»), приходят к выводу, что «дело жизни – сама жизнь»: «Жизнь живу. Серьезное, знаешь, дело. Не выборы… в райсовет». Это интонационное многоточие очень удачно добавлено в спектакль, в котором даже в «деревне дураков» есть свой президент. Однако критика дня сегодняшнего не перехлестывает пределов дозволенного. Критикуют самоочевидное: доносы, визы, угрозы, проверки, скудость пособий (чтобы выжить здесь вынуждены гнать самогон), ежегодные подтверждения инвалидности (так лилипутке Лене (Ольга Литвинова) нужно доказывать, что у нее не отросли ноги), поведение «богатых русских» за границей и проч… Спектакль смягчен, стушеван по сравнению с текстом, но все названные в нем болевые точки звучат. Пусть темы проговариваются, переливаются из одной в другую, забываясь, но звучат. А это немало.

   Белые стены как чистый лист, как tabula rasa, на которой пусть с большим опозданием, но можно написать историю со счастливым концом. Стены эти по мере развития сюжета начинают походить на стены больничной палаты. Это белый цвет замкнутого, опустошающего своей пустотой пространства. Дверь в него закрыта на запор, на котором написано «психи». Мыслилась эта дверь в начале спектакля входом в ту самую «деревню дураков», но ближе к финалу акценты сместились. «Вход» стал «выходом», а дураки так и остались дураками.

   За забором и песни поют забористые: Татьяну Буланову, Валерия Леонтьева, Александра Иванова (зрители пританцовывают), и, поскольку «красным словцом» повести служит фраза «Я люблю мою Родину, потому что по ней ходятлошади», то звучит «Ямщик, не гони лошадей» на манер траурного марша. Это уже не Русь-тройка, птица-тройка, здесь, как в том анекдоте: «Ша, уже никто никуда не едет». Все кто мог — уехали, а иным ехать некуда, даже таксисту Вове (удачная работа Игоря Хрипунова). Остались те, кто надеется наследовать царствие небесное, сирые и убогие. «Бежать отсюда без оглядки», — не пугали, но сердечно (с болью в сердце) советовали учителю Мите. Не послушался. Проверил эмпирически. Он, историк, хорошо знал ужасы прошлого, теперь познакомился с настоящим. Без будущего.

   «Пойдем в церковь! – Грязно. – Ну, так в кабак! – Уж разве как-нибудь под забором пройти», – гласит народная «мудрость». Здешние «подзаборники» пьяными голосами будут вытягивать припев: «Будет все у нас хорошо». Заезжим учителям вразумить их не удастся. Необучаемы. А соседнюю деревню, ту, в которой «агенты» и «психи», спалят. На фоне белых стен в спектакле будут разбрасывать черный пепел. Черная мошкара (проекция) закружит как над падалью. И забор сгнил, и столбы, и традиционные ценности. В финале забор разберут на доски, на дрова. Останется лишь та его часть, на которой нарисована церковь. Святое дело! Люд в деревне верующий, но их троица – это «пьянство, глупость и злоба». Здесь церковный староста пенсионер Гаврилов (Валерий Трошин) – главный борец с сионизмом и первый подлец. Слова Нагорной проповеди помнят только блаженные: «Любите ненавидящих вас, молитесь за обижающих вас…», — будет твердить оглашенная Настя (Яна Гладких), кружась на пепелище. До того она обнадеживающе рассуждала о том, что, если у человека затронут болезнью интеллект, то у него обостряется душа. Для здешних деревенских обывателей мышление — процесс, требующий физических усилий, но их невежество не прибавило им души. «Без мозгов душе не в чем угнездиться. Нельзя быть с душою без мозгов. Без души и без мозгов – это и без глаз», – но это уже не Ключарева, это Гений – Мих.Мих.Жванецкий.

  В первом акте провозглашалось – «это еще неконец, а только его начало», над вторым – тучи так и не рассеялись. В нем, пусть и мнимый, но суицид, и смерть, и изнасилование… Последний эпизод спектакля соответствует финалу текста, но в данном случае открытый финал повести лишает спектакль завершенности. У спектакля нет финала не по смыслу, не по содержанию, а именно по форме. Концовку зритель, конечно, додумает, или увидит в новостях. Финал здесь воспринимается не как настоящее продолженное время, но как вырванная страница. И режиссер, и автор в программке спектакля настаивают на том, что в «Деревне дураков» вопреки всему есть свет. Потому и не обходится спектакль, пользуясь выражением из повести, «без соплей и прочей мозгомойни». Есть в нем мысль, которую выразила его автор в другом своем тексте: «чувство родины – это чувство стыда». Но мысль эту, из благих побуждений, постарались в спектакле разбавить, осветлить. И может быть его создатели правы. Свет определенно есть. Он белый. Ждет нас всех в конце. В самом.

Журнал «Театрон» http://teatron-journal.ru/foje/teatron/item/2485-derevnia_durakov.html

Фото Екатерины Цветковой